Главная служанка была постарше, чем Тереза, и более опытной. Она умела очень ловко разливать тесто на сковороде и переворачивать деревянной лопаткой уже зарумянившийся блин. Все удивлялись, что Старик, большой любитель блинов во времена, когда он мог их есть, не воспользовался своим правом сидеть рядом с ней. Даже и в этом деле он сохранял свою привязанность к Терезе. Правда, угощался он на свой манер, подшучивая над девушкой, над ее неловкостью:

— Так, еще один не вышел, красавица!.. Нет, вы посмотрите, у него дырок больше, чем на штанах нищего... А этот, сошьем его из лоскутков... А ты не умеешь штопать, как я вижу, так же как не умеешь делать новый... Так, сделай иначе... Ну вот, а теперь блин будет такой же плотный и негодный, как коровий навоз. — И Старик давай смеяться до корчей:

— Хи! Хи! Хи! Ха! Ха! Ха!

И Тереза, как всегда, сохраняя свое доброе настроение, смеялась тоже. В задней комнате веселились от души, и это было не так уж плохо для блинов, которые между тем пеклись по Божьей милости.

— Это на какое же время, — говорила Тереза, отвечая на шутку шуткой, — вас отпустили с того света?

— Я что, начинаю тебе надоедать?

— О, конечно! Вы слишком несерьезны для мертвого. По правде, для того, что вы пришли делать здесь, вы могли бы прекрасно остаться там.

— Ты рассуждаешь, как глупышка, которая ничего не знает.

— Или как любопытная, которая хочет знать. Если бы вы были так добры, Старик, рассказать, почему вы вернулись так издалека и как долго это должно длиться.

Она говорила ласково, но не слишком серьезно.

И тогда Старик ответил наставительно:

— Чему должно быть, должно свершиться. Живой или мертвый, каждый должен исполнить свое предназначение.

И чтобы сменить тему, добавил со своей обычной жизнерадостностью:

— И раз уж тебе выпало печь блины, пеки их хорошо, пока живая, а то, боюсь, придется тебе каяться после смерти.

Были у Старика и другие развлечения.

Например, ему случалось проводить послеобеденное время играя в шары. Как-то раз вечером один пийавер (pillawer — игрок в шары) из Ла-Фейе, который ездил в турне по краю, попросил приюта в Кераннью.

Этот пийавер был наслышан о потр-козе.

Пийаверы — люди ловкие, но пребывают в заблуждении, думая, что они умнее, чем есть. И вот этот пийавер, набив табаком свою глиняную трубочку и разжигая ее огнем от очага, сказал Терезе, что он не прочь познакомиться со Стариком, о котором так много говорят.

— Да, пожалуйста, он как раз сейчас играет в шары наверху, на чердаке. Идите, взгляните на него. Только я должна вас предупредить, что он не очень- то любит, когда его беспокоят.

— Не волнуйтесь за меня, — ответил пийавер с насмешливым видом, — мне приходилось иметь дело с людьми и похитрее, чем этот простак. Я хочу ему предложить партию в шары.

— Осторожнее! На вашем месте я вела бы себя потише.

Но пийавер уже поднимался по лестнице. Когда он спустился, это был какой-то мешок истерзанной плоти. Его выхаживали на ферме больше месяца.

Когда он был уже вне опасности, Тереза не удержалась, чтобы не подтрунить над ним.

— А что я вам говорила, дорогой мой бедняжка!.. Вот и ваше турне теперь пропало. Придется вам возвращаться домой с пустым кошельком и с помятой спиной. Вы уж не рассказывайте о вашем приключении парням из Ла-Фейе, они вас сочтут глупцом. Но мне-то хотя бы скажите, что там произошло.

Пийавер плачущим тоном стал ей рассказывать. Ах! Он будет помнить всегда этот урок! Он действительно предложил Старику сыграть вдвоем. «Прекрасно, — ответил Старик. — Я буду игроком, а ты шаром». И, зажав в руке нашего пийавера, он начал его мять, словно простой шарик, и бросать из конца в конец комнаты. «Катись, пийавер!» К счастью, дверь чердака осталась полуоткрытой, и пийавер сумел в нее проскользнуть. Его подобрали внизу, а дальше вам все известно.

На следующий год он снова появился в Кераннью, — этот дом славился своим гостеприимством. Естественно, он даже шепотом не произнес слово «потр-коз». На этот раз он только и просил, чтобы посидеть смирно на скамье перед очагом и покурить свою трубочку. Но не успел он присесть, как его что- то толкнуло в огонь, он едва не сгорел. Он поднялся, подошел к столу и сел возле него. Но тут же невидимые руки ущипнули его до крови за ляжку и градом посыпавшиеся пощечины исполосовали его щеки. Пришлось ему поспешно уехать. С тех пор он не осмеливался даже проезжать через земли этой фермы. Старик долго еще смеялся над этим приключением.

Настоящий насмешник был этот Старик.

Когда наступала ночь и все молитвы были прочитаны, я вас уверяю — в усадьбе Кераннью все спешили побыстрее зарыться в постель. Потому что тот, кто укладывался последним, получал сзади такой шлепок, что после этого он мог спать только на животе. Ужасный Старик отпечатывал вам на коже всю ладонь и все свои пять пальцев. А отпечатанное место болело потом еще целую неделю.

Тем временем Тереза, которая стала красивой и крепкой девушкой, покинула ферму, чтобы выйти замуж. Дети выросли и теперь могли обходится без ее заботы, и вдова Кераннью не сочла нужным искать кого-нибудь на ее место. Главная служанка, которой немного повысили жалованье, взяла на себя ее обязанности. Потр-коз ее не любил. Она была gringouse — несговорчивая. Вечно ворчала, жаловалась, брюзжала. В общем, совсем другая песня. Или, вернее, Тереза ушла и вообще никакой песни больше не было. Прощай, славное время! Старик сделался от этого очень угрюмым и хмурым. Все видели, что он только и искал случая, чтобы устроить какой-нибудь подвох старшей — а теперь единственной — служанке. Она сама ему все время давала повод.

Старик, как я уже рассказывала, всегда с большим удовольствием смотрел, как пекут блины. Когда их пекли в разных местах дома, он приходил именно на кухню и садился возле служанки — назовем ее, если хотите, Мона. Первый раз она его просто плохо приняла. На второй — дала ему твердо понять, что не потерпит больше его присутствия. Но Старик был не из тех, кого можно смутить. В третий четверг он по-прежнему был на своем посту. На этот раз Мона разъярилась. Она принялась бурчать:

— Надоел мне этот Старик. Сидит и смотрит на меня все время исподтишка. Ну да я ему отобью охоту к блинам!

И когда она переворачивала блин, она быстро подхватила его на лопатку и влепила горячий блин прямо в лицо Старику.

Бедняга взвыл от боли. Он прыгал, бегал по дому, словно ошпаренная кошка, потом скользнул в дверь и исчез в полях.

Служанка поздравляла себя с тем, что навсегда избавилась от этого непоседливого гостя.

Сказать правду, этим вечером все могли лечь спать спокойно. Никто не получил шлепка по заду. Мона ликовала, вытянувшись под одеялом, и заснула абсолютно счастливой. Вдруг ей почудилось во сне, что ее простыни стали твердыми, как доски, и что, лежа между верхней и нижней, она зажата, словно пшеничное зерно между жерновами. Она открыла глаза. Каково же было ее изумление, когда она поняла, что стоит и ее тело вот-вот будет раздавлено между кроватью и соседним шкафом! Она стала кричать и звать на помощь.

Все повскакали с постелей и сбежались к ней. Когда ее освободили, тело у нее было — сплошной ушиб, всю остальную жизнь она хромала.

Хозяйка Кераннью, вдова Старика, сказала ей, когда ее ужас несколько утих:

— Запомните это, Мона. Нельзя пренебрегать мертвыми.

Вдова эта — ее звали Катрин — была маленькой женщиной, очень нежной и очень скромной. Здоровье ее пошатнулось после того, как одного за другим она родила семерых детей. Вокруг все удивлялись, почему она не вышла еще раз замуж. Ей было не по силам вести самой такое большое хозяйство, каким была ферма Кераннью.

Некоторые считали, что Господь Бог жалел ее, и этим объясняли возвращение Старика на ферму после смерти. Отчасти это так и было, но главная причина крылась в другом. Это стало известно потом.

Однажды утром Катрин отправилась к священнику в Турк’х. Экономка ректора, carabassenn — карабассен, увидела, что Катрин бледна и лицо ее более болезненно, чем обычно.