— Эй, Можи?! — прикрикнула она.

Можи прянула мохнатыми ушами, но не сдвинулась с места. Мари-Жоб тронула лошадь кнутом. Она даже не шевельнулась. Тогда Мари-Жоб ударила ее кнутовищем. Можи выгнула шею под ударами, но осталась неподвижна. Было видно, как раздувались ее бока, словно кузнечные меха, и белый пар вырывался из ноздрей в морозную тьму; была уже глубокая ночь, и яркие голубые звезды сияли на небосводе.

«Вот еще новости», — подумала Мари-Жоб Кергену.

Уже скоро семнадцать лет, как они жили, по ее словам, одной семьей с Можи, и та всегда была образцовой лошадью, которая хотела только того, чего хотела хозяйка... Что же это такое вдруг на нее нашло, да еще когда она должна была так же спешить в теплое стойло, как хозяйка — в теплую постель. Чтобы узнать это, Мари-Жоб даже решилась, правда ворча, слезть со своей скамьи. Она ожидала обнаружить какую-то преграду, может быть, пьяницу, который разлегся поперек дороги. Но напрасно она высматривала, выискивая какую-нибудь тень перед собой (они были в том месте, где дорога спускается к Троверну, чтобы затем выйти к песчаному берегу), она не увидела ничего необычного. Дорога бежала между склонами, и ничего, кроме теней, которые отбрасывали на нее дубы с обломанными сучьями, на ней не было.

— Ну же, Можи! — говорила старуха, подбадривая лошадь, взяв ее под уздцы. Но лошадь громко всхрапнула, затрясла головой и уперлась передними ногами, отказываясь сделать хоть один шаг. Тогда Мари-Жоб поняла, что это должно было быть что-то сверхъестественное.

Я уже вам говорила, что она была немного колдуньей. Другая бы на ее месте испугалась. Но она знала жесты, которые нужно было делать, и слова, которые нужно было произносить в определенных обстоятельствах.

Она нарисовала крест на дороге своим кнутом, говоря:

— Этим крестом, что я начертала моим кормильцем, я приказываю вещи или живому существу, присутствующему здесь, но невидимому, объявить — он здесь от Бога или от дьявола.

Как только она это договорила, со дна канавы раздался голос:

— Вашу лошадь не пропускает то, что я несу.

Она смело шагнула к месту, откуда шел голос, накинув свой кнут на шею. И увидела очень старого маленького человечка, сидевшего на корточках в траве, словно изнемогший от усталости. У него был такой измученный, такой печальный, такой несчастный вид, что она почувствовала к нему жалость.

— Вы что, старина, надумали оставаться здесь в такую ночь, рискуя погибнуть?

— Я жду, — ответил он, — добрую душу, которая мне помогла бы встать.

— Кто бы вы ни были, тело или дух, христианин или язычник, никто не скажет, что Мари-Жоб Кергену вам не помогла, — прошептала замечательная женщина, наклоняясь к несчастному.

С ее помощью он сумел подняться на ноги, но спина его оставалась согнутой, словно под невидимой тяжестью. Мари-Жоб спросила его:

— А где то, что вы несете и что так пугает животных?

Старичок ответил жалобным голосом:

— Ваши глаза не могут это видеть, но ноздри вашей лошади его чуют. Животные часто знают больше, чем люди. Ваша лошадь не пойдет дальше, пока она не учует, что меня больше нет на дороге, ни впереди ее, ни сзади.

— Но не хотите же вы, чтобы я оставалась здесь вечно. Мне нужно вернуться на Иль-Гранд. Раз уж я оказала услугу вам, дайте мне совет: что я должна сделать еще?

— Я не имею права ни о чем просить: это вы должны предлагать.

Наверное, первый раз в своей жизни посыльная Мари-Жоб Кергену на мгновение растерялась.

— «Ни спереди, ни сзади на дороге...» — размышляла она. И вдруг воскликнула: — В моей повозке, вот где вы не будете больше на дороге. Залезайте!

— Бог вас благословит! — сказал старый человечек. — Вы разгадали.

И он поплелся, сгорбившись, к повозке и втиснулся туда с невероятным трудом, хотя Мари-Жоб вталкивала его обеими руками. Когда он упал на единственное сиденье, показалось, что ось прогнулась, и послышался глухой удар, словно доски стукнулись друг о друга. Добрая женщина устроилась, как могла, рядом с этим странным спутником, и Можи тотчас же пустилась рысью по дороге с таким рвением, к какому никогда и привычки-то не имела, даже когда начинала чуять запах своей конюшни.

* * *

— Так вы тоже путь держите на Иль-Гранд? — поинтересовалась Мари-Жоб через несколько минут, больше для того, чтобы прервать молчание.

— Да, — коротко ответил старик, казалось не слишком расположенный к беседе; он сидел, по-прежнему сгорбившись под тяжестью той самой невидимой таинственной ноши.

— Что-то я не помню, что я вас там встречала.

— О, вы были слишком молоды, когда я уехал оттуда.

— А вы, кажется, едете издалека?

— Очень издалека.

Мари не осмелилась больше его расспрашивать. К тому же они въехали на песчаное дно пролива, где требовалось особое ее внимание: едва заметная здесь тропа, заменявшая дорогу, была опасна глубокими рытвинами, заполненными тиной, и каменными обломками. И тут посыльная почувствовала, что колеса повозки вязнут в песке гораздо больше, чем обычно.

— Черт возьми, — пробормотала она сквозь зубы, — мы, должно быть, страшно перегружены!..

И это при том, что она взяла в городе мало покупок, а такой тщедушный весил не больше мальчугана, значит, надо было думать, все это из-за того груза, который, по словам старика, он нес на себе. Но об этом славная женщина не могла размышлять, да и Можи, наверное, тоже: несмотря на свое старание, она начинала выбиваться из сил и спотыкалась на каждом шагу; когда они наконец выбрались на твердую землю Энес-Вёра, у нее не было ни одного сухого волоска.

Здесь, вы знаете, развилка двух дорог: одна поворачивает налево, к приходской церкви, другая — в поселок, где было обиталище Мари-Жоб Кергену. Она воспользовалась тем, что Можи приостановилась здесь, чтобы отдышаться, и сказала своему молчаливому спутнику, с которым она спешила расстаться:

— Ну вот, мы и на острове, старина. Господь проведет вас по вашей дороге.

— Ладно, — простонал старичок. И он попытался подняться, но тут же упал на сиденье, со всем своим грузом, вернее, с грузом неизвестной вещи. И снова прогнулась ось, и снова раздался треск сдвинувшихся досок. — Не могу, — простонал он с такой болью, что у Мари-Жоб внутри все дрогнуло.

— Ладно, — сказала она, — хоть мне и непонятны ваши действия и как бы я не спешила возвратиться домой, есть еще кое-что, из-за чего я постараюсь быть вам полезной. Говорите!

— Тогда, — ответил он, — довезите меня до кладбища Сен-Совер.

На кладбище! В такой час!.. Мари-Жоб уже была готова ответить, что при всем своем желании она не может сделать это для него, но Можи не оставила ей времени на это. Как будто поняв слова бедного старичка, она двинулась налево, по дороге к Сен-Совер. Мари-Жоб не знала, что и думать. Когда они подъехали к ограде приходского участка, оказалось, что решетка, против обыкновения, была открыта. Странный пилигрим удовлетворенно вскрикнул.

— Видите, меня ждут, — сказал он, — правду сказать, не слишком давно.

И, обнаружив силу, которую в нем нельзя было заподозрить, он почти легко спрыгнул на землю.

— Ну что ж, тем лучше, — сказала Мари-Жоб, готовая уехать. Но на этом ее приключение не закончилось. Едва она добавила, как полагается, «до свиданья, до следующей встречи», как старичок поспешил ответить:

— О нет, пожалуйста!.. Раз уж вы приехали со мною сюда, вы не можете уйти, пока я не завершу мое дело. Иначе тяжесть, которую несу я, ляжет в будущем на ваши плечи... Я советую вам в ваших же интересах, потому что вы были так добры ко мне, — выйдите из повозки и идите за мною.

Мари-Жоб Кергену — это вам говорю я — была особой, которую трудно было смутить, но по тону, каким старичок произнес эти слова, она почувствовала, что было бы разумнее всего послушаться его. И она спустила ноги на землю, забросив вожжи на круп Можи.

— Так вот, — снова заговорил старик, — мне нужно знать, где похоронен последний умерший в семье Паскью.