Вынырнувший из видеоплощадки диктор произнес несколько «объективных» фраз, и кадр сменился: на объемной карте Южной Африки зеленые стрелы уперлись в несколько кружочков, вспыхнули обозначения боев, и кружочки были залиты зеленым цветом. Павел не стал дожидаться новых натуралистических кадров и выключил видение. Сидевший в палатке Лешик что-то недовольно пробубнил то ли по поводу недосмотренного сюжета, то ли — увиденного столкновения.

— Вовремя мы с ними развелись, — констатировала Ирочка.

— Бог его знает. Не разошлись бы, может, они и не полезли бы. — Павел жевал ус, что свидетельствовало о каких-то ему самому неясных размышлениях.

— Полезли бы. И в самый неподходящий момент, — озвучил Лешик общее мнение, в том числе и невысказанное мнение самого Павла. — Теперь еще не отмоешься.

— Ладно, давайте спать. Завтра смишники налетят, будем отмежевываться и крыть ментов.

Павел засыпал так, будто накурился какой-то дряни. В голове роились образы, не имевшие никакого отношения к произошедшим политическим событиям. Столкновение почему-то не тронуло его. Завтра все будет как надо, он «врубится в тему», но сегодня все попытки сосредоточиться не удавались. То давила мрачная (почему-то она казалась ему мрачной) тьма леса вокруг костра, то крутились лица давно не виденных знакомых, мишура текстов на панно. Даже зеленые стрелочки, мелькнувшие в видении. И вдруг душа понеслась куда-то вверх. Он вспомнил главное на сегодня — ведь он сделал предложение. Вот оно что! У него лежит невеста под боком. Надо же. Попался. Это было так здорово, он наконец-то попался!

Вдруг дрему как рукой сняло. Но не от радостного ощущения, а от резкой боли в предплечье. Сначала он решил, что его укусило какое-то насекомое, и попробовал стряхнуть его, от чего боль стала еще пронзительнее. Это было что-то черное, но не насекомое. И вообще не живое. Тут взгляд упал на Ирочку. Павел ужаснулся выражению ее полуоткрытых глаз. Они смотрели в никуда. И из его любимой ложбинки около шеи торчало черное оперение стрелы.

21 июля.

Хельсинки.

Романов.

«Критики сломали гору копий по поводу того, что имел в виду автор нетленного романа в каждом конкретном случае. Но почему почти не пишут о том, что имел в виду читатель? Ведь творчество читателей играет ничуть не меньшую роль. Если читатели не станут сопереживать образам и ассоциациям автора, его труд канет в безвестность. Но сплошь и рядом автор, читатель икс и читатель игрек (зет и прочие миллионы) переживают воздействие образа совершенно по-разному. Автор лепил образ со своих знакомых, а мы видим в нем своих. Мы тоже творим. Величие автора — в способности создать образ, который заставляет творить нас. Его мир с мириадами населяющих его людей — это не наш мир. И только образ — словно дверь из мира в мир. Связующее звено реальности».

— Все это изящно, но неверно. Писательская братия заметно воздействует на наши миры. Литературная традиция лепит образ мышления. Пушкин писал «Золотой петушок» под влиянием сказок Арины Родионовны, спора с Раевским и каких-то своих ассоциаций. А мы, с детства зная эти стихи, уже запрограммированы ими. И в тех или иных ситуациях всплывает стандартный сюжет. Теперь это — один из шаблонов нашего мышления. Арина Родионовна, рассказывая Пушкину что-то свое, опосредованно запрограммировала наше мировоззрение на века. Если «царствуешь лежа на боку», то получишь… — рассуждал Сергей Сергеич, довольный своей способностью критически относиться даже к изящным идеям.

— На боку стоит Баку. У кого на боку? У тебя? Ты что, Каспий? И Волга в тебя впадает?

— Вот-вот, в тебе говорит объект литературного зомбирования. Было такое стихотворение: «Я чувствую, в меня впадает Волга». А его пародировали: «И на моем боку стоит Баку». Я тебе эту историю рассказывал довольно давно, ты ее наверняка забыла. А с задней полки памяти всплывает образ.

— Не забыла, а забила. И завыла. От твоего занудства.

С утра у Таньки было невыносимое настроение. Даже томные ласки и урчи Масипаса не спасали положение. Она каламбурила не переставая. Это делало любой разговор невозможным.

— Дай-ка чай.

— Какой качай? Кого тебе качать? Тебя качать? Маленький мой. В детство впадаешь? Или в манию величия? Качай его, качай!

Вся эта манера «шутить» надоела ему смертельно. В таких случаях он предпочитал свести общение к минимуму и философски размышлять о причинах поведения дражайшей супруги. Возможно, она опять намекает на прибавление семейства? Нет, вряд ли. К этой идее она охладела еще в прошлом месяце. Нам не до того. Через годик, если подумать… Но что же она нервничает. Вот, за финнов принялась.

Они как раз пролетали над бывшей границей Союза и Финляндии. В Татьяне проснулся национализм, и она стала корить финнов за то, что те пролезли в Союз через заднее крыльцо. Напросились в Российскую империю, пользуясь прежней к ней принадлежностью, а потом голосами имперских земель были приняты в Союз. Вот и делись с ними теперь всем-всем.

У Сергея было правило — не спускать жене дилетантских рассуждений по национальному вопросу. И он принялся занудливо разъяснять ей преимущества вхождения Великого княжества в состав России и Союза. Таня понимала, что устоять перед логикой супруга не получится. Лицо ее стало каменным, в глазах появился слезный блеск, губы сжались. Она лишь выпалила: «Вечно эти финны пользуются нашей добротой!» Чтобы не слушать методического перечисления достоинств финнов и Финляндии, Татьяна надела наушники с музыкой и уставилась в проплывающие под автолетом карело-финские озера, равнодушные к людским границам, некогда разделявшим этот край.

Поступило сообщение от Ольги. Краткий пересказ беседы с Квидзе. Версия насчет Артема. Бред какой. Анатоль вообще любит дешевые разводки. Хотя надо спросить Артема, звонил ли он из Полиса перед взрывом. Если да, надо всыпать ему по первое число. Он же должен был понимать…

Подупавший духом Сергей Сергеич обустроился поудобней и надел виртуальный шлем. Он знал, что лучшее лекарство от душевных недугов какое-нибудь невинное творчество — музыка или рисунок. Сергеич был любителем и потому предпочитал пользоваться многочисленными подсказками и шаблонами, на фоне которых оставалось только прорисовать изюминку картины, к которой потом присочинить мелодию. Он окружил себя волшебным пейзажем, сфотографированным еще на Кавгубе, стер несколько сосенок на переднем плане трехмерной картины, они загораживали скалу. Портрет можно было расположить на фоне синевы озера. Художник устроил в пространство несколько шаблонов, немного поиграл пропорциями. Форма головы раздувалась и сплющивалась, пока Сергеич не нашел понравившийся ему вариант. Романов еще не знал, кого хочет нарисовать. Он доверился чувствам, подсознанию. Иногда прорисовывал черты сам, иногда, если что-то не клеилось, доверялся шаблонам, с помощью которых составляют фотороботы.

Облик вырисовывался. Портрет еще не был закончен, но Сергеич понял, что сотворил. Да, это было лицо из вчерашнего видения у Кавгубы. Конечно, ничего сверхъестественного не случилось, но Сергеич в красках вспомнил это неприятное происшествие и странные лица.

Над ухом прозвучал ласковый голос Тани: «Приближаемся к Хельсинки. Температура в городе двадцать один — двадцать два градуса. Будем через десять минут». К сожалению, это говорил автопилот. Его голос был синтезирован под Танин тембр. Сняв шлем, Сергеич обнаружил, что Татьяна заснула и теперь, разбуженная автопилотом, сладко потягивается. Похоже, ее настроение, известное своей переменчивостью, наладилось.

— Ну, где столица великих финских князей?

Столица лежала у ног Татьяны. Они пришвартовали автолет у высотной парковочной башни на Маннергеймините.

Сергеич давно обещал Тане показать Скандинавию. Так давно, что ее уже тошнило от очередных обещаний. Ее вообще тошнило от давних обещаний о нормальной семейной жизни, о помощи в защите диссера, о поездках, об отдыхе на Байкале. Он выполнял обещания только тогда, когда это полностью совпадало с его рабочим графиком. Ее это просто бесило: «Если у нас родится мальчик, назовем его Социум, если девочка — Работа. Тогда ты будешь их любить». Он решил, что это шутка.