* * *
На месте стены из камней возникает городская комната, мещанская обстановка: салфеточки, аппликации на стене, изделия из ракушек на комоде, фотографии родственников. Кровать, заставленная ширмами, диван в углу. Портрет Гитлера. Ночь.
Пожилая женщина, тип учительницы, шьет на ручной машине, мальчик лет четырнадцати возится у аквариума.
Входит связной — все в том же рабочем костюме, с узелком в руке.
— Можно войти? — спрашивает связной. — Мне сказали, что вы сможете мне сделать небольшой ремонт костюма…
Мальчик насторожился.
Мать спокойно поднимает голову от машины:
— Нового мне не пошить, а ремонт осилю…
Мальчик еще больше насторожился.
— Словом, не индпошив, а американка?
— Садитесь, — совсем просто говорит женщина, — говорите свою нужду.
Связной садится, достает из бокового кармана стеклышко монокля, вставляет в левый глаз.
— Мальчик не помешает, мадам?
— Нет, — коротко говорит женщина, — это моя правая рука.
— Дело вот в чем, товарищи. Нужен документ для майора СС…
— Обершарфюрер войск СС, — поправляет мальчик.
— Правильно, — соглашается гость, — фамилия — Пешке, имя — какое угодно, место службы — Гамбург, так сказать, все как следует…
— Фото имеется? — деловито спрашивает мальчик.
— Я одену форму, вы меня щелкнете…
— Понятно… Ордена имеются? Железный крест не помешает, — говорит мальчик. — Знаки ранения? Пожалуй не надо…
— Не надо, Витенька, — говорит мать, — это же эсэсовец. У них ранений нет. Можно ему нацепить "значок верности", хватит.
— Хорошо, мама. Давайте, товарищ, ваш костюм…
Связной развязывает узелок, достает полный комплект эсссовского офицера, накидывает мундир поверх своего. Мальчик придирчиво его осматривает.
— Не новый. Надо было бы Марье Ивановне лучше поискать, ведь это не местный СС, а, можно сказать, столичный. Мама, этот позументик у них, кажется, уже не здесь? Ну, железный крест на месте. А это что? Совсем не майорская свастика!
— Давай быстренько перешью, — говорит мать.
Связной передает мундир женщине, быстро начинающей над ним орудовать. Мальчик готовит фотоаппарат.
— Вы знаете, какие там печати и отметки нужны? — спрашивает связной.
— По меньшей мере — странный вопрос, — обиженно говорит мальчик, — ведь от точности нашей работы зависит человеческая жизнь!
— Простите, — спешит извиниться связной, — я по хотел вас обидеть. Просто непривычна такая обстановка…
— Мой Витя, — с гордостью говорит мать, — очень талантливый художник. Для него срисовать и затем вырезать любую печать — ничего не составляет… Мечтает ом о художественной академии, хочет в будущем показать большие картины…
— С фото он тоже умеет управляться, — отмечает связной, — хотя фото для удостоверений и не бог весть какое искусство!
— Я не только для удостоверений! — не выдерживает мальчик и сейчас же заставляет себя остановиться.
— Можно, Витенька, — говорит мать, — это человек свой. Мы с сыном решили выдвинуть перед райкомом партии, так сказать, встречный план. Помимо наших прямых обязанностей — документы, паспорта, отметки и прочее, мы для них делаем специальные снимки. Фиксируем, так сказать, все гитлеровские злодеяния. Для будущих трибуналов, конечно. Тела расстрелянных, повешенных, физиономии палачей, картины разрушений — вам объяснять не приходится, сами знаете…
— Какие вы герои! — вырывается у связного.
Стук в дверь.
— Кто это так поздно? — беспокоится мать. — Это к нам, Витенька… Устрой товарища на диване за ширмой, пока я открою дверь…
Связной ложится на диван, мальчик ставит перед ним ширму.
Пропуская вперед себя пожилого мужчину, возвращается мать мальчика.
Мужчина очень смущен, мнет в руках шапку и не знает, с чего начать.
— Неонила Семеновна, — говорит он тихо, — я бы сам ни за что не решился идти к вам… Добрые люди посоветовали… Говорят, пойди к Неониле Семеновне, она была народным заседателем, знает все наши законы!.. Рассудите вы меня…
— Обратитесь, господин, в управу — там известны законы…
— Я не уважаю немецких законов, подчиняюсь советским, — убежденно говорит мужчина, — у меня конфликт с квартирохозяином. Неонила Семеновна!
— Не могу, — отвечает женщина, — я не имею права судить…
— Как не имеете права? — обижается пришедший. — Мы вас выбрали в народные заседатели — значит имеете полное право! Вы у нас теперь первая и последняя инстанция! Как присудите, так и выполним… Разрешите прийти с ответчиком к вам… Он сказал, что никого другого не послушает…
— Ладно, приходите в субботу, — устало машет рукой женщина, — не могу я отказывать… Мой приговор не обязателен для исполнения…
— Необязателен?! — восклицает пришедший. — Пускай попробует кто-нибудь не подчиниться. За этим народ следит, Неонила Семеновна… До свидания пока…
Мужчина уходит на цыпочках, держа в руке шапку. Связной появляется из-за ширмы.
— Я не нахожу слов, — говорит он, глядя любовно на хозяйку и мальчика.
— Вот так и живем, — смущенно отвечает Неонила Семеновна, — не хотят советские люди отказываться от своих законов…
— Мой аппарат готов, — говорит мальчик. — Выдержка будет большая, попрошу не двигаться…
— Надевайте мундир, — отзывается мать, — вот зеркало, приводите себя в нужный вид. Я на минутку выйду, посторожу…
Женщина выходит, связной облачается в эсэсовский мундир, надевает фуражку, нацепляет себе гитлеровские усики, делает несколько мазков гримировальным карандашом, вставляет в глаз монокль. Приосанивается, надувает грудь и щеки.
Мальчик наводит фотоаппарат.
— Глаза вот сюда… Еще более идиотское лицо… Сожмите губы… Презирайте всех… Снимаю!
Застывшее лицо обершарфюрера СС с моноклем в левом глазу.
* * *
И вот — то же лицо эсэсовца и фуражке перед ворогами здания гестапо. Вечер. Офицер стоит, широко расставив ноги, хлопает себя хлыстом по голенищам сапог и орет:
— Скоты! Мерзавцы! Открыть ворота!!!
Сзади него — чудовищный автобус, поднятый с какой-то автомобильной свалки. Он расписан всеми цветами радуги: черные фестоны, кресты, свастика, серебряные ангелочки, гирлянды цветов, надпись в овале из пальмовых ветвей.
Ворота медленно отворяются, офицер входит во двор и начинает там наводить порядки:
— Какая деревня поставила здесь машину?! Где шофер?! Гони ее в сторону! Заезжай, Густав! Смотри на мою руку, олух проклятый! К стенке жми, впритирку, болван! Тебе разве катафалки водить? В пастухи тебя к коровам! Тише, задушишь! Скотина, ты царапаешь кузов!
В окне второго этажа появляется фигура начальника гестапо, придерживает рукой пенсне, наклоняется вниз.
— Алло, старина! Чего разбушевался?
Приезжий офицер поднимает голову, небрежно отдает честь:
— Хайль Гитлер!
И снова орет на своего шофера:
— Свинья собачья! Ты мне испортишь катафалк! Подверни еще. Чтобы кузов пришелся под окном господина начальника, кретин! Так. Стоп! Довольно. Распрягай лошадь и ступай выпей кружку пива…
Заглядывает во внутрь автобуса.
— Что?! Почему эта посудина лежит на боку? Поставь как следует! Мертвый генерал германской армии должен лежать, как положено по уставу! Осторожнее! Так. Запри колымагу и ступай. Через три часа приказываю явится. Марш!
Шофер, козырнув, выходит в ворота. Офицер придирчиво осматривает автобус-катафалк. Машина стоит под самой стеной — ниже окна кабинета начальника.
— Нет, ты посмотри, старина, — обращается он к начальнику гестапо, — ведь это не катафалк, а цирк собачий! Дядя заставляет меня ездить в этом позорном балагане! Я вынужден был оставить свой чудесный "оппель"! Теперь ходи пешком по городу, как туземец!
— Дать вам мою машину, господин племянник? — сочувственно спрашивает начальник из окна.
— Нет, в другой раз он меня не заманит! Фирма фирмой, но честь мундира прежде всего! Если бы не доктор Геббельс…
