– Разумеется, – кивнул Габриэль: по его тону было очевидно, что он не знал другого ответа на этот вопрос.

– Габриэль… – Пенелопа наклонилась к нему и положила ладонь на его скрещенные руки – она не смогла сдержаться. Она всегда знала, что он хороший человек, но и предположить не могла, что его доброта столь безгранична.

Впрочем, ей следовало догадаться. Она уже замечала прежде у солдат, которых ей довелось излечить, схожие качества: у всех была добрая, чувствительная душа. Вероятно, именно поэтому они стали уязвимы для недуга – в отличие от других вояк, сражавшихся с ними бок о бок на поле боя. Причина в том, что они воспринимают все слишком глубоко, очень близко к сердцу. В отличие от остальных они хуже защищают себя от переживаний и болезненного опыта.

– Ты понимаешь, что не виноват в смерти тех людей? – тихо спросила Пен.

Габриэль крепко сжал губы.

– Чисто умозрительно. Я осознаю, что война сама по себе опасна. И понимаю, что нельзя было избежать той миссии. Конечно, их убил не я, а наш враг. Но я никак не могу постичь, – Пенелопа заметила, как он взволнованно сглотнул, – почему я выжил, а они – нет.

Пен задумалась, не явилось ли это его чувство вины катализатором болезни. Чем больше она задумывалась над тем, что способствовало развитию у Габриэля посттравматического синдрома, тем сильнее запутывалась. Ей следовало спокойнее дергать за каждую ниточку и молиться, чтобы узел не оказался смертельно затянутым. Ведь чем глубже она узнавала Габриэля, тем более страстно желала его выздоровления. Такие люди, как он, очень нужны этому миру.

Пенелопа крепче сжала его руки.

– Некоторые вещи трудно понять, – сказала она. – И мы порой не способны управлять нашими чувствами. Но мы должны отвечать за свои последующие поступки. Только нам решать, что делать дальше.

Габриэль задумчиво кивнул.

– Я мыслил точно так же. И моей душе полегчало, когда я увидел, что Мэри счастлива. К тому же меня очень заинтересовало то, как много делает для бывших солдат Стратфорд и как мало о них заботится правительство. Мне даже представить страшно, в каком ужасном положении оказалось множество вдов. Помогать им – настоящий подвиг. Стратфорд поступает как герой.

– И ты можешь стать таким героем, – сказала Пенелопа. – Человек, которому есть за что бороться, сможет легче преодолеть и собственный недуг.

– Быть может… – В его глазах блеснула решительность. – Нет, я не смогу никому помочь, если вернусь в Викеринг-плейс.

Пенелопа положила руку поверх его скрещенных рук, словно заключая союз.

– Тогда мы сделаем все возможное, чтобы ты туда не вернулся.

– Я помню, что согласился следовать твоим советам, но как именно они помогут мне? – спросил Габриэль, окидывая Пенелопу скептическим взглядом.

День близился к вечеру, и они сидели вдвоем в продолговатой галерее Сомертон-Парка. Огромное помещение с высокими потолками было уставлено удобными скамьями с мягкой обивкой, банкетками; находилось там и фанерованное орехом фортепьяно, рядом с которым стоял мягкий стул. Противоположная стена представляла собой ряд высоких окон, между которыми располагались портреты и пейзажи в золоченых рамах.

Но Габриэля заинтересовал лишь один холст, стоявший прямо перед ним на мольберте.

Пенелопа улыбнулась ему, открывая крышку керамической емкости цилиндрической формы размером с большую тыкву.

– Когда я только начала проводить беседы с бывшими солдатами, то понятия не имела, как с ними обращаться. – Опустив руку внутрь, она достала мешочек объемом не более грецкого ореха. – Зачастую мы просто разговаривали о жизни, о самых разных вещах. А потом они узнали, что я своего рода художник, – Пен проткнула мешочек булавкой, – и попросили меня показать что-нибудь из моих работ.

Из крошечной дырочки просочилась красная краска, и Габриэль ощутил отчетливый запах льняного масла. Пенелопа выдавила несколько капель на деревянную палитру, а после зажала мелкое отверстие пробкой, прежде чем поместить мешочек обратно в емкость.

– После нескольких долгих и содержательных бесед об искусстве джентльмены пожелали взглянуть на мои работы. Поэтому я написала несколько картин специально для них. – Она вынула другой мешочек, на этот раз – с зеленой краской. – А после я убедила их попробовать нарисовать что-то свое и через несколько недель открыла для себя множество интересных вещей.

Пенелопа достала желтую краску.

– Понимаешь, я ведь к тому моменту уже знала, что мне самой становится значительно легче во время занятий живописью. Я словно излила свои эмоции на холст, когда попробовала впервые. К счастью, – она лучезарно улыбнулась ему, – мелодраматические работы своей юности я уже уничтожила.

К цветам на палитре прибавился и синий.

– Итак, некоторые бывшие солдаты взялись за кисти. И в их работах я со временем начала отмечать характерные символы. Многие воплощали в живописи свои эмоции. И когда эти чувства оказывались на холсте, солдаты отделяли свое внутреннее состояние от готовой картины и с легкостью обсуждали собственные переживания. – Пенелопа добавила фиолетового цвета. – А остальные во время работы просто освобождались от черных дум и весь оставшийся день чувствовали себя прекрасно.

Габриэль скрестил руки и задумчиво наклонил голову.

– И ты хочешь, чтобы… я изобразил свои чувства?

Она улыбнулась и добавила к палитре еще один цвет.

– Я верю, что уже один процесс создания произведения искусства способен помочь человеку настроиться на позитивный лад. И изучение собственных картин в ряде случаев способствует пониманию самого себя. И я считаю, что порой творческая работа может помочь нам разобраться в своих чувствах, даже если мы сами того не желаем. А когда мы видим свои эмоции со стороны и вполне объективно, то можем побороть их.

Последняя капля – на сей раз белая – и Пенелопа закрыла емкость.

Поместив палитру рядом с мольбертом, она взяла кисти.

– Лилиан просила записывать мои выводы, – говорила Пенелопа, распушая пальцами тонкие волоски соболиного меха. – Но даже если я это сделаю, представляю, каким смехом зальется все Лондонское королевское общество, едва прочитав заголовок. Праздная вдовушка пытается выглядеть выдающейся личностью.

Габриэль посмотрел на Пенелопу, занятую кистями и красками, и пылко рассказывающую об открытых ею способах лечить людей от страданий – таких людей, как он. Неужели она не понимает, что она и есть выдающаяся личность? И более того – Пен умела искренне сочувствовать, была по-настоящему доброй. Холодный рассудок ученого оказался бы бесполезен хотя бы без толики тех качеств, которых Пенелопе хватало с избытком.

Однако выразить все это сейчас было непосильно для Габриэля, поэтому он выдавил сухую фразу:

– Ты все-таки хочешь, чтобы я изобразил свои чувства.

Пенелопа сжала губы, но уголки все же приподнялись в улыбке, несмотря на ее попытки выглядеть серьезной.

– Уверена, это поможет тебе.

Габриэль фыркнул, опустив руки, и подошел ближе к мольберту.

– Сомневаюсь, что родился великим художником.

Пенелопа накинула халат поверх платья.

– В каждом живет художник.

– Только не во мне, – упирался Бромвич. – У меня крайне скудное воображение, уверяю тебя.

Она приподняла бровь, завязывая пояс.

– Не сомневаюсь, мы найдем для тебя что-нибудь вдохновляющее.

Габриэль перевел дыхание. Пенелопа теперь не смотрела на него, всецело увлекшись подготовкой кистей. Он знал, что она говорила без намеков, но, наблюдая ее грациозные движения, подумал: «Ты, Пен. Ты можешь вдохновить меня на все что угодно». И Габриэль готов даже рисовать, если она того пожелает. Ради нее он готов петь. Да, для нее он готов возвести дворец, один он, своими собственными руками! Он бы сам отесал каждый камешек. Ложкой.

– В любом случае я буду писать сегодня, – сказала Пенелопа, отвлекая Бромвича от его мыслей. – А музой моей станешь ты.