— Все это понятно, — сказал Самоваров, после некоторого раздумья. — Но это, увы, ничего не отменяет. Жертва остается жертвой. А убийца остается убийцей. Однако то, что ты рассказал, суд может истолковать как преступление, совершенное в состоянии аффекта, вызванного действиями самой жертвы. Есть, знаешь ли, такая юридическая тонкость… Дядя Андрей наймет тебе хорошего адвоката или двух, проведут судебно-психиатрическую экспертизу…

— Вы что-то совсем не туда заплыли! — откинулся на своем стуле Глеб. Видно было, что нарисованная Самоваровым перспектива вселяет в него ужас. — В психушку меня засунуть? Ни за что!

— Да брось ты, честное слово, ломаться! — презрительно сказал Самоваров. — Никто тебя в психушку не засунет. Наоборот, я думаю, Кучумов большие деньги отвалит за нужный, нужный — понимаешь? — диагноз. Думаю, они все сделают, чтобы тебя отмазать.

— Кто это — они?

— Да кто — клан ваш многочисленный. Папа, мама, дядя Андрей — они ж все тебя любят, как безумные. Еще и Мариночка Андреева. Видел я, как она вчера бесновалась, когда тебя били. А сегодня и меня самого чуть не зашибла…

— Любят? Меня? Они? — Самоваров тут же наткнулся на знакомую кривую ухмылочку. — Не смешите! Отца у меня нет. Он сам чудесно дал это понять. Он ушел, перестал здороваться, узнавать или даже делать вид, что узнает. А мать только и знает, что бегает за этим подлецом, завлекает, перекрашивается и молодится. Вот так! Я русский Гамлет! Я черт знает кто! Впрочем, уже представлялся: я — Чайка!

«Господи, да не творческий ли это у него процесс, как у Тани? — ужаснулся Самоваров. — Все, все они ненормальные!»

— Теперешние сопли дома Карнауховых не в счет, — продолжал Глеб. — Влюбленные воссоединились — папа с мамой — после всех этих гадостей. И счастливы! Но я здесь ни при чем Воссоединяться с этим проклятым святым семейством — никогда! А Мариночка тут к чему? Эта кобра? Я ведь имел глупость с ней даже сойтись. Великолепная женщина! Незабываемая! С вами когда-нибудь случалось такое: едите малину, кладете ягоду в рот, а в ней клоп малиновый сидит. И сладко, и проглотить противно. Лучше выплюнуть! Вот ваша Мариночка и есть клоп в малине. Впрочем, мне ничто не сладко. Все горько и противно, кроме… Слушайте, отдайте мою бутылку! Я за нее деньги платил. Дяди-то Андрея еще нет. Или есть? Заболтался я тут с вами… Вон стриптиз начинается, значит, десять, и хозяин тут. Бутылку!

Самоваров поставил бутылку на стол. Ему было противно и тошно. Глеб тут же налил в стакан, какие в заведении «Кучум» полагались для минеральной воды, и с отвращением, меленькими глоточками, выпил. На блюдце рядом с бутылкой темнели какие-то огурчики, но Глеб на них даже не посмотрел, а налил снова. «Без закуски. Голливуд, Голливуд, — подумал Самоваров. — Теперь от него толку не будет». Стало очень скучно.

— Это он?

Теперь Самоварову задали вопрос в лоб. А он ни на какие вопросы отвечать не собирался. Он-то уже устремился душою домой, к привычной своей и такой уютной жизни, к своему музею, к своим самоварам, которые вторую неделю пылятся в пустой квартире и отражают пузатыми и ребристыми бочками не умиленное хозяйское лицо, а только раздутый или поломанный серебром или медью (в каждом боку свой) прямоугольник окошка. Где это все? Зачем он застрял в этом дрянном городишке? Хотя бы до вокзала, до Анниной комнаты с кроватью добраться поскорее! Но нет, только он направился к выходу из красного кучумовского зала, провожаемый камланием группы в мехах и энергичным стриптизом, как высунулись откуда-то кучумовские вежливые атлеты и тихими конторскими голосами попросили пройти к Андрею Андреевичу. Самоваров остановился и подумал. Не драться же с атлетами! Но и отчитываться перед ханом (он ведь наверняка отчета ждет!) не хотелось. Нет, он не нанимался! Он вольный мебельщик! Впрочем, поговорить можно. Свинья Мумозин ведь ничего так и не заплатил; так пусть хоть Кучумов на него надавит!

Самоваров приготовился к продолжительной дипломатической беседе, но Андрей Андреевич — он так же, как и в прошлый раз, посиживал за ужином в своей директорской (ханской) ложе — сразу спросил в лоб:

— Это он?

И кивнул вниз, в зал. Самоваров не знал, там ли до сих пор Глеб или нет, но понял, что именно его имеет в виду господин Кучумов. Хан, как всегда, был спокоен и весом, но Самоварову показалось, что потемнел он лицом, поскучнел, и даже галстук вроде съехал немного набок, и пиджак не слишком элегантно расстегнут — обрисовывается круглыми складочками могучее ханское брюхо.

— Он, значит…

Андрей Андреевич шумно вздохнул и пропустил стопочку. В его маленьких, широко поставленных глазах — нечеловечески умных, такие бывают у слонов или у китов — слезилась застарелая грусть.

Ниоткуда возникший официант ловко поставил на стоявший перед Самоваровым прибор тарелку с мясом, налил в стопочку на две трети водки из графина и исчез.

— Я вчера еще это понял, — пояснил Кучумов. — Видел, что ты здесь терся, видел, как ты во время драки на него смотрел — и сам сразу вспомнил, что он не такой был какой-то последние дни. То не ходит совсем, пропустит вечер или два, то напьется вдрызг.

— Он говорил в театре, что неделю здесь не был, а забыл, что вчера дрался, — вспомнил Самоваров.

— Путается все у него в мозгах. Он ведь ненормальный почти. Генка его в Николаев везти собрался, к доктору какому-то — докторов много теперь, чудеса творят. Или врут. Но только к Глебке на кривой козе не подъедешь. Сам не согласится. Ничего! Раз такое дело, можно и силком. Принудительное лечение алкоголизма — знаем, проходили в советское время!

— Вы что, насильно его увезти хотите? — удивился Самоваров.

— А что ж делать? Теперь другой дороги нет. Я Генку не брошу. Давай выкладывай, что есть против Глебки? Менты докопаются?

— Не думаю, — честно ответил Самоваров. — Они, по-моему, и не горят особенно… А у Глеба есть алиби, хотя и ложное. Дама одна обеспечила, наврала, что он дома был всю ночь. Зато у Геннаши вашего алиби самое что ни на есть настоящее. Свидетели, документы…

Хан Кучум одобрительно хмыкнул:

— Дело. А ложное-то? Что, не годится?

— Пока годится. Если дама не передумает. От любви до ненависти, как известно, один шаг.

— Ничего, не передумает. Это я на себя беру. Это не проблема. А Глебку скрутим — и в Николаев.

— Послушайте, — не выдержал Самоваров, — вы собираетесь Глеба отмазывать, прятать, а это вряд ли получится! Он ведь сорваться может. Уже сейчас ему невмоготу — сегодня вечером он чуть было прилюдно не признался! Это же пытка для него. Он субъект нездоровый, с причудами — как бы чего не натворил еще!

— Ничего, ничего. Утихнет. Ко всему человек привыкает.

— Но не привык же он к Таниной измене! И вон как закончилось…

— Теперь присмиреет.

— Вряд ли! Он опасен. Он кидается на всех, он себя не помнит. Надо же людей оградить от его припадков!

Кучумов сосредоточенно жевал, набычив шею.

— Ты мне Генкино алиби давай, — отрезал он. — За это спасибо. А насчет людей свои заботы брось. Это мы сами. Знаем, каким людям что причитается. Про даму Глебкину я слышал. Тоже сгодится. Ложное алиби — не ложное, это без разницы… Ай, как плохо, что Глебка это! Чертовы журналисты про Мерилин Монро пока подзаткнулись, теперь про дом мой на Кипре верещат, но все-таки хорошо бы какого-нибудь маньяка приискать для Тани. Сейчас ведь маньяков всюду пруд пруди, а у нас что-то глухо. Надо бы, чтоб маньяк завелся, чтоб еще пару баб задушенных нашли…

У Самоварова по макушке ветерок пробежал, волосы шевельнул. Уж не собирался ли хан?..

— Да нет! — усмехнулся Кучумов. — Чего ты пугаешься? Я имею в виду, в морге неопознанных перебрать — много ведь мертвяков всяких находят, весна началась, тает, трупы из-под снега лезут… Господи, еще этим всем заниматься! И без них не оберешься…

От водки ли, от перспективы ли подыскивания подходящих мертвяков, от своих ли бед помрачнел Андрей Андреевич Кучумов. И Самоварову было невесело, и есть не хотелось на этот раз. Он так и не притронулся ни к тарелке, ни к рюмке.