— Да. Я горжусь Кульковским. Лучше скажи, ты хочешь ехать?

Настя вздохнула с телефонным треском — конечно, это она в задумчивости провод крутит. Провод надо менять…

— Я не знаю, — наконец неуверенно сказала она. — Я бы хотела… было бы хорошо нам съездить в Ушуйск, но не теперь, а когда мы будем старенькие и будем любить вспоминать, как все было. Мы приедем и станем смотреть: вот эти места такие же, как тогда, а здесь все переменилось. Театр, конечно, останется, ведь это памятник архитектуры… Не сейчас! Я ведь эту марлю красила и клеила, как проклятая, целыми днями, она до сих пор у меня перед глазами стоит! И мои синие и фиолетовые, несмываемо фиолетовые пальцы! А они через две недели все-все спалили! Пожар еще в апреле был!

— Так все и закончилось в апреле: и поезд московский, что Глеба переехал, и пожар… Мосты сожжены. Марля тоже сожжена. Настя, это судьба! Не надо никуда ехать!

— Хорошо, — кротко согласилась Настя. — Это будет справедливо. Хорошо то, что хорошо кончается. Или вообще кончается. Не еду! Тем более сегодня нам нужно в Ботанический сад.

— Зачем?

— Ты что, не слышал?

— Нет, — забеспокоился Самоваров. — Что там-то произошло? Пальму в кадке украли? Нашли труп в зарослях рододендрона?

— Не слышал и говоришь всякие гадости. Подумай!

— Не могу. Не умею. Ну, что же все-таки случилось?

— Зацвела сирень.