Где он все это уже видел? Ведь это было, было! Где? Во сне? Геннаша, в гриме, в нарисованных червеобразных бровях, во фраке, мощно шагает по коридору, похожему на больничный. А навстречу ему, тоже во фраке, семенит Владимир Константинович Мумозин. Ведь было уже это? Самоваров даже зажмурился от досады.
— Уезжаете? А матрас и раскладушку вы сдали? — гневно вопросил Владимир Константинович, и на его груди затряслись картонные, обклеенные фольгой ордена. Самоваров не ответил и пошел вперед по коридору, вдоль дверей гримерок. Он увидел, как Альбина Карнаухова подмазывала что-то на лице. Она вглядывалась то в свое отражение, то в пришпиленную к зеркалу фотографию мальчика лет пяти. Когда она полуобернулась на проходившего мимо Самоварова, в ее крупных синих глазах воспламенилась такая ненависть, что она вскочила и захлопнула дверь. Зато другая дверь стояла нараспашку. За ней Мариночка Андреева, чертыхаясь, выколачивала тараканов из корзины с жирными поролоновыми розами. Тараканы разбегались по щелям с немыслимой скоростью, будто таяли. Голубое платье сидело на Мариночке куда лучше, чем на Тане.
Поодаль стояла группа английских лордов — ведь Уайльд писал из жизни английских лордов? Это косвенно подтверждало присутствие малинового пиджака и желтого капронового банта среди фраков. Малиновый лорд явно должен был выходить в последнем акте и не произносить ни слова. Другой лорд, во фраке, был необыкновенно красив, а руки держал все время глубоко в карманах.
— Чего ты томишься? Выпей! — тепло советовал этот лорд третьему лорду, тоже во фраке.
— Не пью, — отвечал третий лорд. — Не пью я больше, Лешка. Даже к Кучуму сегодня не пойду.
— Ну и дурак. Играешь ведь черт знает как! Текст не помнишь, спишь на ходу, коленки не гнутся. Хуже Уксусова! А хуже Уксусова не бывает.
— Я хуже. И пусть.
— Да брось ты кукситься! Это позор просто — так беситься из-за баб. Все они зверушки. И у всех у них одинаковая…
Тут Самоваров услышал глухой удар. Так и есть, наследственные ухватки! Это Глеб Карнаухов схватил красивого Лешку Андреева и изо всех сил стучал им о пожарный щит. С грохотом обрушилась красная лопата, а красное ведро беспокойно качалось из стороны в сторону. Но если Геннаша (во всяком случае, на памяти Самоварова) тряс свои жертвы понарошку, для острастки, то Глеб всерьез терзал Лешку. Красивая Лешкина голова со странным звонким стуком билась о красный щит. Лешка еще и потому был абсолютно беззащитен, что не успел выпутать руки из карманов.
Самоваров бросился к дерущимся и оторвал Глеба от Лешки. Глеб обернулся и замахнулся было кулаком, но Самоваров перехватил удар и заломил Глебову руку за спину. На шум уже сбегались ушуйцы-реалисты, костюмированные английскими аристократами. Первой подоспела Мариночка и с размаху стукнула Самоварова по голове корзиной с розами.
— Вот дура! — хмыкнул ее прекрасный супруг и сам получил точно такой же удар. При этом из корзины вывалился последний, недужный таракан и тихо, устало, не обращая внимания на шум и крики, побрел под плинтус.
— Боже! Что он сделал с тобой! — крикнула подбежавшая сзади Альбина. Она попыталась отнять Глеба и сильным бедром отпихивала от него Самоварова.
— Господа! Господа! Это неуважение к зрителю! Дан второй звонок! Геннадий Петрович уже на сцене, в гамаке! И ваше место на сцене, госпожа Андреева!.. А, господин Самоваров, и вы тут! Может быть, ответите наконец на мой вопрос о матрасе и раскладушке? Мы, видите ли, не можем больше слепо доверять недостаточно зарекомендовавшим себя лицам! — поддал жару и Мумозин.
Самоваров в упор смотрел на злое, взмокшее под гримом лицо Глеба. Он никогда не видел его так близко. Глеб не походил ни на мать, ни на отца, но такой же был мускулистый и крупный, той же нездешней буйной породы.
Меж Глебом и Самоваровым, кроме Альбины, пыталась втиснуться и совершенно обезумевшая Мариночка.
— Он подкупленный, он подкупленный! — вопила она уже совершенную ерунду и пыталась расцарапать щеку Самоварова. Мумозин попробовал ее урезонить:
— Госпожа Андреева! Ваше место в гамаке, на сцене!
— Пошел вон! — взвизгнула Мариночка, ткнула острым локтем в его картонно-орденоносную грудь и снова накинулась на Самоварова. — Не слушайте его! Купленный, купленный! Глеб, я знаю! Он ведь подъехать хочет, разнюхать все! Но я не дам! Я на своем стоять буду. Только помни, Глеб! Ничего с тобой не случится, пока я на своем стою!
Глеб рванулся к Мариночке:
— Чего орешь: «купленный»? Чего я должен помнить? Может, и ты меня купила? Думаешь, на крючок поймала? Не выйдет! Никто, больше никто! И никогда! Я сам по себе! И не прошу меня выручать, потому что не задаром! Нет, не надо! Мне все равно. Может, я как раз и хочу, чтобы все знали…
Мариночка, спасая его, перекрыла последние слова совсем уж нечеловеческим визгом. Самоваров устал держать Глеба и шепнул ему на ухо:
— Не дергайся так! Слышал третий звонок? Надо кончать эту массовую сцену. Успокойся, не кричи, не надо скандала. Чего теперь кричать? Я все знаю и так. Попробуй по-людски…
«Вот уже и словечки Лены Кульковской полезли, — удивился себе Самоваров. — Ну, все, теперь успокоится герой. Только по-людски ли?» Глеб действительно на минуту замер, и взгляд его немигающих глаз остановился. По восковому от грима лбу со взмокших волос сползала капля пота. «Как в Голливуде!» — только и успел подумать Самоваров, потому что Глеб вырвался, разбросал в стороны английских лордов и побежал по коридору, крича:
— Ленька! Где Кыштымов? Ведь здесь же терся где-то! Ленька, надевай фрак! Я сегодня не играю! Заболел! Острый живот! Идите все к черту!
Самоваров не поспевал за ним, да и хитросплетения закулисных коридоров знал не так хорошо. Он только успел одеться и бросился к служебному входу.
— Карнаухов Глеб не выходил? — спросил он на ходу.
— Выскочил недавно, накрашенный весь. Прямо со сцены, что ли? Без шапки! Как угорелый бежал. Вроде, еще десяти нету; он в десять часов всегда несется, уже умытый. В десять его не удержишь! Чего сегодня так рано рванул? До десяти еще, как до Луны…
Самоваров не дослушал разглагольствований вахтера Бердникова и вышел на улицу. Что делать теперь? И зачем что-то делать? Разве он купленный, нанятый, как вопила только что Мариночка?
Сумерки серели, тускло поблескивал гололед. Гололед все и решил. Если бы Глеб исчез, сбежал, растворился, Самоваров, наверное, оставил бы все, как есть. Мариночка все равно, как обещала, будет стоять на своем. Ее можно уличить во лжи, но кто будет этим заниматься? Мошкин, похоже, не особенно-то и хочет найти и покарать убийцу. И все же куда девать уверенность, что вот он, убийца Тани Пермяковой, промчался только что мимо веселых театральных колонн?
Гололед все решил. Если бы не гололед, Глеб давно был бы уже далеко, и Самоварову ничего не оставалось бы, как брести ночевать на вокзал. Но сейчас он увидел Глеба — крошечную фигурку, карабкающуюся на огромную, пестро-черную от деревянных особнячков ушуйскую гору. Не так далеко ушел, вон он, как на ладони. Ушуйские улицы не блещут освещением, зато малолюдны. С театрального крылечка далеко видно, полгорода. И фигурка эта спешащая видна. Куда он? Самоваров уже представлял себе расположение ушуйских улиц и понял, что спешит Глеб не домой и не к вокзалу спасаться бегством. Куда же еще, как не к Кучуму! Все равно, к дяде ли Андрею, к спасительной ли отраве — но туда…
Самоваров на обочине, за краем натоптанной ледяной дорожки нашел-таки полоску снега, похожего видом и шорохом на грязный мокрый сахар. По этой сахарной полоске можно было одолеть подъем, не рискуя расшибиться на льду. Самоваров со своим протезом не смог бы взбежать на скользкую гору с такой ненормальной легкостью, с какой бежал Глеб. Наверное, и сам Глеб так не смог бы при других обстоятельствах, но сейчас бешеная бессознательная сила толкала его в спину — слишком хотелось выпрыгнуть из своей шкуры, из этого вечера, из этого мира, где все так плохо устроено. Только движение давало спасение и иллюзию, что он что-то делает со всем этим, что-то меняет по своей воле, и Глеб продвигался огромными прыгающими шагами, нисколько не боясь упасть. И не падал!
