Он дошел до конца коридора и стал открывать дверь, через которую обычно попадал на лестницу и затем в свой цех под крышей. Но сегодня дверь была почему-то заперта. Самоваров подергал ее так остервенело, что даже ручка ее ослабла на ржавых гвоздях и стала отделяться от доски. «Ну вот, все сговорились», — злобно пробормотал он. Дверь смеялась над ним всеми своими сморщенными окаменелыми потеками, оставшимися от давних покрасок. За дверью, в неведомой глубине гудел неблаговоспитанным матом далекий голос Эдика Шереметева: завпост сожалел, что беглые абаканцы не прихватили вместо вонючих матрасов выдающиеся шубы царственной четы. Серый день вовсю разливался печалью и жалобами. Со всех сторон подавали голоса тазы, корыта и ведра, которые принимали на себя удар дружной весны. Самоваров послушал минутку Эдика и тазы, круто развернулся и пошел другим путем, к парадной лестнице. Пришлось миновать фойе. В ряду тамошних улыбок зияли целых три дыры — там, где были прежде портреты несчастной Тани и двух сегодняшних беглецов с матрасами. На сцене шла репетиция «Принцессы на горошине», Самоваров расслышал вдохновенные вскрики Шехтмана. Перекатывался матерый баритон вечно юного Геннаши. В пустых зрительских креслах кое-где сидели актеры, не занятые в сцене, а по фойе с сигареткой (Шехтман после болезни не терпел табачного дыма) прохаживалась Мариночка Андреева со своим бюстом и жилистыми ногами. Она устремила на Самоварова желтый, жестокий взгляд и весело окликнула:

— Эй, художник из Нетска! Почему хмурый? Не идут делишки?

Самоваров тотчас пожалел, что не захватил с собой от Мумозина бюст Грибоедова. «Чертова сколопендра! — поморщился он. — Как они мне все надоели! Хорошо, что билеты взял — уеду и Настю увезу!» Вид Мариночки, то, как она чесала ногу о ногу, как улыбалась ядовито, раздражили его до крайности.

— Привет, Кассандра! — сказал он зло и внятно. — Ваши-то делишки разве идут? По-моему, ерунда одна. Например, дача ложных показаний. Это чревато, знаете ли…

Самоваров и сам не знал, как выскочили из него эти «ложные показания» — должно быть, вместе с фонтанчиком желчи; от одной ухмылки ядовитой Мариночки вся муть неудачного дня в нем взбурлила, скользкий, не дающийся хвостик истины снова мелькнул, и сама Мариночка мелькнула — совсем другая, визжащая, та, что была в «Кучуме» во время драки. А уж эффект его слов вышел поразительный — Мариночка поперхнулась на вдохе. С ее лица сбежал субтропический загар и оставил только сумеречную зелень.

— Что? Кому? Какие показания? — пролепетала она, изображая удивление. А Самоваров понял уже, что в точку попал, хоть не метил специально. Теперь бы только не потерять инициативу!

Сигаретка вывалилась из Мариночкиных пальцев. Актриса стиснула руку Самоварова костлявыми пальцами и потащила в угол фойе, туда, куда сдвинуты были днем подобия пляжных раздевалок с фотографиями Мумозина в разных ролях. За раздевалками скрывался диван-кровать, более других пострадавший от зрителей, с крестообразным хулиганским разрезом на боку. Из разреза висели нитки и выглядывала мешковина. Мариночка толкнула Самоварова на диван и спросила бессильным голосом:

— Что вы такое сейчас сказали?

Самоваров до этой минуты не был вполне уверен, что Мариночка врала Мошкину, а главное, его умственные построения относительно единственного возлюбленного были весьма шатким. Лена тоже вполне могла ошибаться, невзирая на свой ум, интуицию и здравый смысл. Но теперь, когда он видел такую беспомощную Мариночку, когда он узнал эту вялую дрожь страха! Она боится! И она кричала в «Кучуме»: «Не троньте его!» И значит… «Ай да Кульковский! Откопал себе сокровище — ай да Лена!.. Ну да, это же элементарно, стоит вычислить или угадать правильно — потом все само собой наружу пойдет, — соображал Самоваров. — По-настоящему следы путать и прятаться эти дети Мельпомены не умеют — да и не прячутся. Не знает только никто, где искать. Ай да Лена! Со своей периферийной ветхозаветной моралью ловко умудрилась в самую душку попасть. Да и я, в общем, не подкачал… Значит, Глеб? Как жалко… Но стервозочка эта здесь при чем?»

Стервозочка, вся зеленая, нервно ежилась.

— Мошкину ты наврала, — сказал Самоваров, вдруг легко почему-то перейдя на «ты», — что Глеб Карнаухов в ту ночь был дома. А он уходил. Ведь хорошая слышимость в хрущобах?

Мариночка сощурилась и на его «ты» мигом среагировала:

— Все говорят, что тебя Кучумов нанял — Геннашу отмазать хочет. Ну, и что? Докопался? Обрадуется Кучумов? Этого он хотел? А Геннаша этого хотел? Или ты это пойдешь продавать тем, кто Кучумова топит?

Никакого этого у Самоварова не было. Но что значит в точку попасть! Сразу стало казаться, что есть.

— Как ты противно выражаешься, — покачал головой Самоваров. — Нанял, продавать! Тебе не приходит в голову, что есть такие понятия, как истина, справедливость…

— Справедливость! — взвилась Мариночка. — Где ты видел справедливость? Все нанимаются и продаются, и ты в том числе. А слов любых вагон намолоть можно!

— Конечно. Ты и намолола вагон. Наврала Мошкину. Тебя-то кто нанял? Зачем? Просто так ты врать бы не стала. Так какие ко мне претензии?

Мариночка лихорадочно зашарила по карманам — оказывается, где-то и карманы помещались в той тесной шкурке, что была ее платьем. Извлекла она только зеленую зажигалку.

— Курить у тебя есть? — сварливо спросила она.

— Не курю.

— Ах да, конечно! Ты правильный и справедливый. Не куришь, не пьешь, спишь только с женой. По понедельникам и пятницам. Бережешь себя дорогого.

— Я не курю, потому что некогда в меня стреляли, и довольно успешно. Я нездоров. Теперь и самому противно, что курил.

Мариночка удивилась:

— Правда стреляли? В тебя? А я думала — так, болтают. Сказки Кульковского. Он ведь всегда врет. Ну, если ты такой справедливый и героический, тогда скажи: «Меня те наняли».

— Ни те, ни эти. Меня нанять нельзя. А ты теперь скажи, зачем врала.

Она поиграла зажигалкой, облизала губы. Зелень на ее щеках начала заливаться смуглотой.

— И меня не наняли, — сказала она. — Лучше б наняли! Но я сама. Пусть, пусть, пусть ее не будет. И поделом. И слава Богу. И забыть. Ты про справедливость говорил — так вот она!

— Потому что ты уже играешь ее роли?

— Играю. Но это просто кстати. Главное, ее нет.

Самоваров с удивлением разглядывал Мариночку. Он всегда предполагал, что женская ненависть помельче.

— Если не роли, чем же она так тебе мешала? — спросил он.

— Мешала! Мешала! — огрызнулась Мариночка. — Любишь справедливость, а спрашиваешь! Почему вдруг все ей? С какой стати? Мы ведь вместе учились в Нетске, только мы с Лешкой тремя годами раньше кончили. Она серенькая была, никакая совсем. Ее даже отчислять собирались на первом курсе. И вдруг является звезда, и все — кто тихо, кто громко — сходят с ума: «Ах, Таня!» Все укладываются у ее ног неопрятной кучей. Да не хотела, не хотела я ее ролей! Я своих хотела! Но куда там: «репертуар строится с учетом дарования Татьяны Пермяковой». Идиот Шехтман! Мумозин идиот! И меня вечно на ее роли во второй состав назначали. Я рядом с ней быть не хотела, но приходилось. И очередной идиот: «Мягче, мягче тон, Мариночка! Вот Таня…» Я должна была быть, как Таня! Мы ведь с ней очень похожи были.

Самоваров изумленно стал присматриваться к смугло-смолистой Мариночке.

— Что смотришь? Не похожа? — улыбнулась она. — Значит, не зря старалась. Похожи, похожи — рост, фигура — как сестры, со сцены особенно! Я даже волосы перекрасила, чтоб на нее не походить — вот, гляди! У нее были такие же точь-в-точь.

Мариночка наклонила к Самоварову угольно-черную голову, раздвинула пряди, и стала видна светлая русая полоса у пробора. Самоваров знал: женщины жаждут всегда подблондиниться. Такая окраска — наоборот, назло — его поразила.

— Да что роли! Ерунда! — Мариночка снова спутала черные волосья. — Я ведь могла куда-нибудь уехать и звездить почище Тани.