— Как в какой-то страшной пьесе, — вдруг сказала Настя, и Самоваров вздрогнул. — Я имею в виду, будто мы пьесу смотрим. Ведь у Шекспира были могильщики?..
— Ладно смотреть, только бы в этой пьесе не участвовать, — мрачно вздохнул Самоваров.
За окном исчезло и кладбище, и березнячки. Пошли вкривь и вкось пятиэтажки, тоже унылые, но по-живому. Мелькнула даже веселая желтая вывеска «Версаль». Вот и приехали. Вот и новая жизнь. Вот и покажи, Самоваров, свое несравненное мастерство в варке макарон и супчиков. Пугай теперь тараканов, гни подагрические суставы раскладушки (так и есть, голова у нее падает!) и застилай ее жидким одеяльцем, чтоб потом — под него, в незаслуженную страсть, в сладость! Все-таки странные случаются вещи — не только вообще, но и лично с ним, Самоваровым. Он устал удивляться.
Ночью, показавшейся глубокой от безмерной и утомительной любви (а всего-то было около десяти часов) Самоваров всплыл из глухого сна от толчков в плечо. Еще и свет голой лампочки больно продирался сквозь веки.
— Что такое? — невнятно пробурчал он. — Кто там?
Наконец он сумел открыть глаза и увидел перед собой свой ушуйский кошмар: Юрочку, Кыштымова, Яцкевича и бутылку со свирепой физиономией хана Кучума. На второй раскладушке сидел его второй ушуйский кошмар, рассосавшийся было во сне и снова настигший — нагая Настя Порублева. Она спросонья незряче моргала на кучумовский портрет и небрежно прикрывалась спереди одеяльным комом. Самоваров не привык пока, просыпаясь, ее видеть, и смутился.
— Ребята! — взмолился он и спрятался под одеяло. — Ну, что вы!.. Некстати…
— Мы понимаем, — двусмысленно оскалился Лео. Он очень разглядывал ошарашенную Настю. — Однако…
— За покойную надо бы, — резюмировал Яцкевич.
— Может, завтра? Утро вечера мудренее? — сопротивлялся Самоваров, и ужасное видение стола-самобранки с подогнутой ногой накрыло его волной тошноты.
— По одной, — невозмутимо настаивал радист.
Самоваров сдался:
— Но только по одной! И ради Бога, стола не надо!
Он с отвращением выпил и глядел украдкой, как рядом пьет Настя, которая уже совсем проснулась и, к явному огорчению Кыштымова, вся подобралась под одеяло. Она глотала кучумовку, затаив дыхание. Когда чашка опустела, она жадно хватила ртом воздух и заплакала густыми физиологическими слезами. Какая милая девочка! Яцкевич сунул ей в рот, как дрессированному тюленю, кусочек соленого огурца, она послушно жевала и все поглядывала на Самоварова — правильно ли она делает? Милая!
— Ну, все! — решительно заявил Самоваров. Он не мог больше травить Настю кучумовкой. — Спокойной ночи и приятных сновидений.
— Я не помешаю? — вдруг спросил Юрочка вежливо, таким тоном, будто он только что ступил на порог, и опустился в самоваровскую раскладушку. Он был под нехорошим, сосредоточенным хмельком, опух и растрепался. Смородинки глядели решительно.
— Вы хоть в сторону подвиньтесь, — недовольно проворчал Самоваров, потому что Юрочка лег ему поперек живота, и он спиной, сквозь продавленный брезент ощутил неприятный холод и твердость пола. — Лучше на подоконник сядьте, а то раскладушка дохлая.
Юрочка любезно ссунулся Самоварову в ноги и достал из-за пазухи мятую тетрадку — тоненькую, школьную, в желтой обложке, с таблицей умножения на задней сторонке.
— Ну-ка, догадайтесь, что это такое? — он загадочно потряс тетрадкой.
Самоваров сообразил сходу:
— Это ваши стихи! Вы разносторонне одарены, я слышал.
— Нет, не стихи! Стихи тоже есть, но в другой тетради. А это? Догадайтесь? Досье!
— Какое досье?
— Я ведь был у следователя сегодня, — начал Юрочка. — Такой там козел сидит, Мошкин. Мальчишка противно смазливый, вроде нашего Андреева. И тоже глуп, как пробка. Я показание написал, что этот козел — нет, не Мошкин, а Генка — ее бил. Бил ведь? Вы сами вчера видели. И вас тоже, наверное, вызовут. Так вот…
Он потерял нить. Его глаза-смородинки заволоклись слезами, он скривил рот и забормотал:
— А ведь в этой комнате!.. Вот здесь, где сумка ваша стоит, она была! Боже мой! Разрешите, я замажу завтра эту роспись, не могу смотреть — больно!
И он снова заплакал. Яцкевич поднес ему кучумовки, а Лео без всякой деликатности крикнул:
— Да не тяни ты кота за хвост! Шестой раз уже за сегодня ревешь. Начал ведь про следователя рассказывать!
Юрочка растер слезы по лицу и волосам:
— Я написал показания, — продолжил он сырым голосом. — Этот козел Мошкин сказал, что ничего нового в них нет. Я ему говорю: «Арестуйте же наконец Карнаухова! Почему этот козел на свободе?» А он смеется. Нету пока, говорит, оснований. Когда надо — арестуем, причем кого надо. Смеется, козел, надо мной! «Да вы дурака валяете!» — не выдержал я. А он: «Все версии проверяем, всех подозреваемых». Я тут и скандалить перестал, замолчал…
Юрочка действительно замер, и Кыштымову снова пришлось его понукать:
— Здесь-то не молчи, не в прокуратуре! Мишка, налей ему, что ли.
Юрочка подался вперед, восторженно вглядываясь в Самоварова, одной рукой обнял его ноги, а другой ткнул ему под одеяло желтую тетрадку:
— Вот ведь козел Мошкин, а тут дело сказал! Я сразу вспомнил. Я ведь в книжках читал — ну да, ну да! Всегда бывает много версий, на всех падает тень. Так и надо: всех подозревать и отбрасывать, пока один Карнаухов не останется. А тут и доказательства должны появиться, да?
— Как же! — скептически усмехнулся Лео. — Откуда они появятся? Из писанины из твоей? Где жи и ши — с буквой ы?
— А тут неважно жи и ши, — огрызнулся Уксусов. — Тут факты главное. Расследование ведь профессионал проводит. Я не про Мошкина-козла говорю, а вот про них.
И Юрочка почтительно погладил самоваровское одеяло.
— По-моему, им не до тебя, — похабно подмигнул розовоглазый Лео. — Вы что, в самом деле подрядились?
Самоваров издал неопределенный звук. Желтая тетрадка покоилась у него под носом на одеяле.
— А что вы здесь написали? — вдруг робким детским голосом спросила Настя.
— Это досье! Понимаете, досье! — оживился Юрочка. — Тут у меня все факты, все подозреваемые.
— Какие такие подозреваемые? Ну-ка, дай! — заинтересовался и Кыштымов. Юрочка моментально схватил тетрадку и засунул ее глубоко под Самоварова. Тот, чтобы совсем уж не выглядеть идиотом, тетрадку достал и рассеянно перелистал. Она была сплошь исписана невнятным почерком троечника и пестрела как именами, Самоварову уже знакомыми, так и совершенно ему неизвестными.
— Э! Э! Ты и меня сюда сунул! — воскликнул Лео. Он сидел на корточках у самоваровского изголовья и заглядывал в тетрадку злыми пьяными глазами. — Я-то тут к чему?
— Так надо, — пояснил Юрочка. — Я себя тоже вписал.
— Ты — ладно. Всем известно, что ты на Пермяковой помешался, ночевал тут даже с нею нетрадиционным способом — да не вскидывайся! я не видал, потому так и говорю… Но я!!? Я в поклонниках у нее не значился, в любовниках тоже…
— А в туалете за ней кто подглядывал? — не согласился Уксусов. — В дощатом, на пляже? А кто ей в карман картинки порнографические подкладывал? Кто гадости о ней говорил?
— Это же все — на пляже и остальное — шутки! Нечего тут подозревать. Каюсь, я ее терпеть не мог и не понимал, какого черта вы все с ума сходите, Какой же я подозреваемый?
— Терпеть не мог! Ври больше, — неожиданно встрял в беседу немногословный Яцкевич. — Уж если кто тут и помешался…
— Заговорила Валаамова ослица! — прошипел Лео и грозно поднялся с корточек, треща суставами. — Ну, ты! У нас в Пальмáсе!
Самоваров не мог предположить, что Лео так быстро нальется злобой и бурой кровью, и ничего не предпринял, чтобы помешать ему сцепиться с Мишкой. Через мгновение оба они уже катались по полу, кряхтели и ругались. Настя с головой ушла под одеяло. Самоварову припомнилось, что в прошлые посиделки Лео уже катался с кем-то по полу точно так же. Тогда все закончилось благополучно, победила дружба, компания мирно провела остаток вечера. Однако в трезвом виде смотреть на это катание было тягостно, да и длилось оно, кажется, подольше, чем в прошлый раз. В конце концов оба бойца все-таки поднялись с пола и стали стряхивать с себя пыль.
