— Ну, дипломат, что же это ваш Сазонов делает?
Удивительно мало было воображения у господ офицеров… Все одно и тоже.
— Это уже не Сазонов, — отвечаю, — а император Вильгельм драться желает.
— Ну, а вы лично, что вы собираетесь, делать?
— Я, ваше превосходительство, хотел просить вас… Я хочу иметь честь быть принятым обратно, в полк.
Рубикон был перейден.
— Очень хорошо. Мы от вас ничего другого и не ожидали. Скажите от меня Соллогубу, чтобы вас отдали в приказе.
Затем второе рукопожатие, на этот раз уже горячее.
В тот же день я отправился в Гвардейское Экономическое Общество, где также стоял дым коромыслом, и оделся с ног до головы. Шашка и револьвер у меня, между прочим, сохранились.
Когда я выходил из дверей снова офицером, чувствовал себя немножко так, как девять лет назад, после производства.
На следующий день я уже дежурил по полку, а еще через день принял и стал формировать 4-ую роту нашего запасного батальона. Выехал я в действующий полк в середине ноября, с нашей 3-ей маршевой ротой.
Полк выступил в поход 2-го августа 1914 года. В этот день я опять был дежурным. Накануне выступления подходит ко мне в собрании капитан Иван Михно, в японскую войну сотник в отряде Мищенки, а теперь заведующий Командой конных разведчиков (умер в 15-м году от скоротечной чахотки).
— Ты пока остаешься?
— Остаюсь…
— Ты знаешь, что мне для команды дали 30 отличных лошадей, все полукровки и трехлетки. Полувыезженные… Одна из них заболела. Наверное мыт, во всяком случае взять я ее с собой не могу. Хочешь ее взять?… Если вылечишь, привози ее на войну и она будет твоя…
Я, конечно, с радостью согласился. Позвал к ней ветеринара, а через неделю лошадь совершенно выздоровела и я каждый день по часу стал выезжать ее у нас в манеже. Лошадь оказалась прекрасная; красавица, с отличным характером, неутомимая и с очень резвыми аллюрами. Единственный ее недостаток был тот, что для похода она не годилась. Спокойным ровным шагом не шла, а все время горячилась и танцевала.
Вот этого-то конька, которого я по масти и по общей крепости и ладности назвал «Рыжик», я и готовил на офицерские скачки на второй день нового 1915-го года.
В нашем 3-м батальоне были тогда отличные младшие офицеры, трое из них из вольноопределяющихся. Один из лицеистов, адъютант Николаша Лялин, двое из правоведов, Александр Ватаци и Павлик Купреянов. Из Кадетского корпуса был только один — Владимир Бойе-ав-Геннес. И как офицеры, трудно сказать, кто из них был лучше. Как общее правило, для мирного обучения чинов, бывшие пажи и кадеты были пожалуй пригоднее, т. е. живее, бодрее и подтянутее. Долгая военная школа всегда все-таки сказывалась. На войне же вообще дело было темное и ни про кого нельзя было сказать заранее, кто каким окажется и кто как себя будет вести. Бывали случаи, когда блестящие и безупречные строевые офицеры, орлы в казарме и на учебном поле в городе Санкт-Петербурге и в Красном Селе, в бою линяли и увядали. И бывали случаи наоборот, когда офицеры в мирное время «шляповатые», которым в карауле в Комендантском Управлении, наверное закатили бы в «постовую ведомость» целую литературу, оказывались вдруг, неожиданно для всех, превосходными боевыми начальниками, хладнокровными, спокойными и распорядительными. Флегма на войне частенько вовсе не недостаток. Сангвиническому князю Андрею Багратион под Шенграбеном казался сонным.
В 11-ой роте отношения между ротным командиром и младшим офицером были приблизительно такого же рода, как между французским королем Людовиком 13-м и его первым министром, кардиналом Ришелье. Людовик — Михайловский был уже немолодым капитаном, любил жизненный комфорт, сложением был сыроват, а характером мягок. Кардинал — Ватаци, сын Помощника Наместника на Кавказе, имел от роду 23 года, был ума быстрого, характера твердого, а при нужде быть может и жестокого и телосложения проволочного.
Перед войной он провел два года студентом в Гейдельберге и надо полагать поэтому немцев (не русских немцев, а немецких) ненавидел всей душой. Любимыми его разговорами были, как бы он стал действовать, если бы вступил в Германию во главе, скажем, корпуса русских войск. Король и кардинал ладили отлично. Король взял на себя заботы о котле и о здоровьи чинов. И нужно сказать, что хотя все мы ели хорошо, но борщ в 11-ой роте всегда был лучше чем в других. Кардинал был неограниченный владыка в области дисциплинарной, строевой и боевой. Короля своего чины обожали, а кардинала побаивались, а иногда втихомолку и подругивали, хотя все без исключения отдавали ему должное за распорядительность, умение приказывать и полное бесстрашие.
Наша рота и 11-тая всегда жили особенно дружно. Когда поздно вечером 6 февраля после Порытого наша 12-ая возвращалась по лесу из боя, видим вдруг на всех парах летит к нам навстречу славная 11-ая, с Людовиком и с кардиналом во главе.
— Куда вы прете? — спрашиваем.
— Как, куда прете, бежим вас спасать… Вы такую пальбу тут подняли, мы думали от вас ничего не осталось… Сказали Зыкову, он говорит идите, вот мы и бежим!..
Теперешним военным это покажется диким, но между двумя ротами батальона в боевой части и двумя ротами резерва с батальонным командиром было у нас тогда приблизительно три километра, расстояния. Даже велосипедистов у нас не было, не говоря уже о более современных способах сообщения.
12-го февраля 15-го года в бою под Ломжей А. Ватаци был ранен в бедро. Рана считалась не из тяжелых. Однако, через десять дней, неожиданно для всех, он в госпитале умер.
Мой младший офицер в этот период войны, Павлик Купреянов, был юноша, совершенно другого типа, не столичного, а деревенского. Правоведение он кончил из последних. Книгами не увлекался, а любил сельское хозяйство, охоту, поля, реки и леса. Характером был не злобив, а душою чист. Совершенно так же, как когда-то он у себя на Шексне играл в войну с товарищами, деревенскими мальчишками, так и теперь с другими, выросшими и одетыми в солдатскую форму мальчишками, он с горящими глазами крался ночью в секреты, швырял ручные гранаты, запускал ракеты, ползал на животе между нашей и немецкой линией и чувствовал при этом огромное удовольствие и ни малейшего страха.
Наш батальонный командир тогда, милейший и умнейший А. С. Зыков, воевавший хладнокровно и спокойно (получил армейский полк и в 15-м году был убит), очень любил Павлика, всячески старался его беречь и называл его «Монтегомо Ястребиный Коготь».
В мирное время из-за всяких мелких служебных неисправностей, Павлик не вылезал из замечаний. На войне он представлял из себя ценность высокого класса. Единственно, что у Павлика было плохо: у него не было подчиненных, а только начальство и товарищи. Товарищи эти его на руках носили, но и для них он был «Павлик», а никак не начальник. При такой конъюнктуре дисциплину воинскую в 12-ой роте приходилось уже поддерживать мне.
Когда мы с Павликом узнали, что 2-го января предполагаются торжественные конские ристалища, мы сразу же решили, что запишемся и всех обставим. Офицерских лошадей, т. е. коней ротных командиров и адъютантов, мы более или менее знали. Большинство были определенные «шкапы», которым и соваться на скачки не стоило. У двух, трех офицеров были австрийские пленные кавалерийские лошади, купленные за пятишницу у казаков, но куда же им было против моего «Рыжика»… А для третьего заезда бега под седлом (заезд смешанный для чинов и офицеров), у нас был тоже припасен сюрприз. Левая дышловая на кухне, видная серая кобыла, наверное имела каких-нибудь отдаленных беговых предков. Мы с Павликом несколько раз ее пробовали отдельно в лесу, и окончательно убедились, что это рысак, да и только. Самый главный наш шанс был тот, что никто в полку об этом не подозревал.
Скачки были устроены со всем возможным приближением к всамделишным. Было выбрано поле, на нем круговая дорога, длинная «прямая», запись участников, старт и стартер с флагом, столб у финиша, судьи, все честь честью. По бокам скаковой дороги сплошной стеной стояли чины. Из нескакавших конных была даже образована «полиция», которая смотрела за тем, чтобы публика в пылу азарта не пугала лошадей и не выпирала на скаковую дорожку. У всех ездоков на левых рукавах красовались большие номера, которые вытягивались по жребию. Одним словом, все как полагается. Помню, что я вытянул пятый номер, а Павлик двенадцатый, счастливое совпадение.
