— Что прикажешь, Николай Григорьевич?

— Ильин, сходи, пожалуйста, наверх в канцелярию. Там у Сиверса в ящике в письменном столе царская телеграмма. Возьми ее и продиктуй корреспонденту «Нового Времени». Он в дежурной комнате. Если он будет что-нибудь спрашивать, расскажи. Телеграмму потом отнеси сам на место.

— Слушаю, Николай Григорьевич. — И помчался. По дороге чуть не сшиб двух собранских с блюдами. В два прыжка взлетел на 2-ой этаж в канцелярию, ворвался в адъютантский кабинет, схватил телеграмму и таким же аллюром спорхнул вниз в дежурную комнату. Навстречу ему поднялся со стула неопределенного вида седоватый господин в пенсне.

— Вы корреспондент «Нового Времени»? Очень рад! Подпоручик Ильин. — Горячее рукопожатие. — Сегодня полковой праздник. Не хотите ли позавтракать? Не хотите? А то позавтракали бы… Отличный завтрак, с вином… Я сейчас велю подать! Ну, как хотите… Вам царскую телеграмму? Я сейчас вам продиктую. Присядьте, пожалуйста. Бумаги и чернил? Ах, у вас все с собою, сию минуту!..

Ильин развернул телеграмму и стал читать про себя. Телеграмма была в две с половиной строчки:

Как дежурный, Ильин на параде не был, чтения телеграммы не слышал, а только из окон Собранья слушал музыку и «ура».

Сейчас он в первый раз читал царскую телеграмму. Читал… и глазам своим не верил… Нет, это быть не может! Такой холодной, сухой и официальной телеграммы добрый государь своему Семеновскому Полку послать не мог! Единственное объяснение: случайно подмахнул не читая… В тех случаях, когда он лично поздравлял, он говорил совсем в других тонах… Когда завтра, на свободе телеграмму хорошенько прочтут все в Полку, будет горькая обида… Да и все люди, во всей России, которые уважают и гордятся Семеновским Полком, будут оскорблены до глубины души… А Ильин в эту минуту сам был слишком счастлив, чтобы позволить, чтобы кто-нибудь во всем свете был огорчен или обижен. Необходимо было спасти положение. Что бы это ни было, упущение, недосмотр, или злостная интрига, публиковать телеграмму так, как она была написана, было совершенно немыслимо. Ильин задумался. В глубине его души зрело важное решение.

— Вы хотели продиктовать телеграмму…

— Да, да, сейчас, сию минуту. Вы готовы? Пишите пожалуйста: «Сердечно поздравляю дорогой мне, Лейб-Гвардии, — написали? — Семеновский полк с счастливым днем их полкового праздника точка Глубоко уверен запятая, что доблестные потомки Петровских Потешных… написали? — Полков всегда, всюду и везде, нет, зачеркните «везде»… всегда и всюду окажутся достойными… написали? — достойными своих славных предков Николай.

В голове у Ильина промелькнуло, что для теплоты хорошо было бы прибавить еще «душою с вами»… но, решил, что не нужно. И так, как было, получалось уже совсем прилично. На телеграмму в таком виде невозможно было обидеться.

— Ну, так как у вас вышло?

— Сердечно поздравляю дорогой мне Л.-Гв. Семеновский полк с счастливым днем их полкового праздника. Глубоко уверен, что доблестные потомки Петровских Потешных полков всегда и всюду окажутся достойными своих славных предков. Николай.

— Ну, так будет хорошо, — со счастливым сознанием исполненного долга сказал Ильин.

— Вы не откажете подписать?

— Да, да, конечно.

Под телеграммой, своим крупным кадетским почерком, Ильин изобразил свою фамилию, не забыв проставить, как учили, число, год и даже час.

— До свиданья. Всего хорошего.

И снова горячо пожав руку слегка удивленному корреспонденту, Ильин побежал положить телеграмму на место, а потом в столовую, где завтрак уже кончался.

Остальное время дня, до парадного ужина, Ильин провел в беготне по всему расположению полка, от Звенигородской до Рузовской. Нужно было посмотреть, чтобы праздничное настроение в казармах не слишком повышалось и чтобы откровенно пьяные были спрятаны в безопасные места. Взысканий в этот день не только не накладывалось, но снимались старые и выпускались, всегда немногочисленные, арестованные. Дежурному в Полковой праздник было много дела. И это свое «надзирательское» дело Ильин справлял с присущим ему вообще, а в тот день специально, щенячьим восторгом. Он влетал в роту, отмахивал дежурного с рапортом, всех поздравлял и всех трепал по плечу. Встречали и провожали его тоже всюду с широкими и ласковыми улыбками. А когда возвращался в Собрание, устремлялся в телефонную будку, где запирался и сидел по часу, здорово мешая этим и председателю распорядительного комитета, и хозяину собрания, и буфетчику Люмену, занимавшимся приготовлениями к ужину, и удивлявшимся, с чего это Ильин, который никогда раньше в этом замечен не был, вдруг захворал телефонным недугом.

Вечером, вернее ночью — съезжались к 11 часам — в Собраньи был ужин, с великими князьями, с цыганами, с командирами и адъютантами других полков дивизии, с неаполитанскими певцами, со «старыми Семеновнами» и т. д. Последние выбрались из Собранья часов в 10 утра. На следующий день утренних занятий в полку не было. К завтраку офицеры собрались поздно. С утра принесли «Новое Время», но почти никто его не читал, а те, кто и прочли, ничего особенного не заметили, в том числе и командир полка.

Но нашлись люди, которые заметили. В одном из близких полков обратили внимание, что телеграмма Семеновцам была что-то уж слишком «милостивая». Подозрительными показались: «сердечно поздравляю» и «счастливый день полкового праздника». Так царь почти никогда не писал.

Надо сказать, что фабрика царских телеграмм была сложная и тонкая. Телеграммы посылались разного рода, и соболезновательные вдовам, по случаю кончины всяких важных лиц, но главным образом поздравительные, и высоким особам, и учреждениям, и обществам, и полкам. Кроме нескольких гвардейских полков, государь был шефом многих других военных частей. Заведывали этим делом два чина царской походной Канцелярии, и главным из них был преображенец Флигель-адъютант Дрентельн. Куда бы царь ни ездил, в Крым, в Финляндские шхеры, в Москву или в Киев, всюду они его сопровождали, так как за все свое 23-летнее царствование, в отпуску, как мы все грешные, царь, никогда не был и «служебные обязанности» нес непрерывно.

Дело свое Дрентельн знал мастерски. Никогда не бывало случая, чтобы те, кто имел на это право, был обижен неполучением во время знака царского внимания. Главная трудность заключалась даже не в том, чтобы помнить все сроки и числа. Для этого держались особые календари, которые каждый день просматривались. Самое сложное было составить телеграмму, где каждое слово должно быть взвешено на аптекарских весах, и при этом еще так, чтобы телеграммы по возможности не были похожи одна на другую. А так как, при всем богатство Российского языка, поздравительных слов имеется в нем все-таки ограниченное количество, то и получались бесконечные комбинации и перестановки непременно одноценных слагаемых. Если одному учреждению писалось: «Уважаю вашу полезную деятельность на благо Родины», то другое учреждение получало: «Ценю вашу плодотворную работу на пользу Отечества», и ни на одну унцию больше или меньше. Если Апшеронскому пехотному полку писалось «славные апшеронцы», то Нижегородскому Драгунскому нужно было дать «Доблестные нижегородцы», а иначе смертная обида.

Исторически известно, что Государь Николай II к исполнению своих царских обязанностей относился самым добросовестным образом и все, что ему подавали, внимательно, от доски до доски прочитывал. Прочитывал он и все телеграммы, которые от его имени посылались, но никогда в них ничего не менял. Он знал, что лучше и политичнее написать все равно невозможно.

Вот эти-то «аптекарские весы» и были всему последующему причиной. Два года тому назад Преображенцы получили просто «поздравляю», а Семеновцы в этом году: «сердечно поздравляю». Тут что-то не так. Нужно проверить. И проверили. Проверили на телеграфе. Проверили в редакции, где показали оригинал за подписью дежурного по полку. Все стало ясно. Тексты разные. Дело пошло выше и на пятый день дошло до ушей Главнокомандующего Гвардией и Петербургским Военным округом, грозного во гневе, Великого Князя Николая Николаевича.