Время — лагери, 1906 года.
«10-го мая 1906 года. Сегодня в седьмом часу утра я пришел в Собрание, чтобы выпить кофею. По крайней мере 10 минут не мог никого дозвониться. Наконец, вылез собранский вестовой, немытый и небритый. Кофей был наполовину холодный и подавший его вестовой был в грязных перчатках. Казалось бы к семи часам утра собранские вестовые должны уже быть на ногах и в приличном виде. Не найдет ли Распорядительный Комитет возможным обратить внимание на это безобразие. Капитан Назимов I».
Через два дня на правой стороне книги появляется ответ.
«Собранским вестовым чистые нитяные перчатки, выдаются два раза в неделю. Буфетчику и старшему вестовому сделано замечание. Предс. Распор. Комитета капитан Лялин».
«23-го мая 1906 года. Не найдет ли возможным Распорядительный Комитет привести в порядок тенисную площадку. Вся она покрыта ямами, вследствие чего мячи отскакивают не по физическому закону падения и отражения, а в произвольном направлении, что делает правильную игру невозможной». За сим следуют подписи пяти офицеров. Наконец на правой стороне появляется: «Два года тому назад тенисная площадка была в полном порядке и несмотря на это почти всегда стояла пустая. Присутствие на ней ям объясняется тем, что г. г. офицеры не дают себе труда надевать перед игрой тенисные туфли, а бегают по площадке в сапогах с каблуками. В виду того, что играющих в тенис офицеров имеется в полку всего 5–6 человек и того, что по наведенным справкам капитальный ремонт площадки стоил бы больше ста рублей, Распорядительный Комитет не считает возможным произвести этот расход».
Подпись председателя.
«26-го мая 1906 года. Не найдет ли Распорядительный Комитет возможным завести в саду, в офицерском гимнастическом городке, наклонную лестницу для лазанья и параллельные брусья».
Следуют подписи 15 человек и из них одного полковника (Левстрема) и двух капитанов (Лоде и Сиверса). Это заявление уже серьезное и заслуживает внимания. И, действительно, на следующий день на правой стороне появляется:
«Наклонная лестница и параллельные брусья будут заведены».
И, как всегда это случалось, первые недели после того, как они появились, около них по вечерам всегда толпился народ. Потом это надоело и к ним уже никто не подходил. Взрослые люди, а впрочем и не взрослые, могут правильно и регулярно заниматься гимнастикой только по принуждению. Одно время зимой мы организовали гимнастическую группу и пригласили инструктора. Собралось около 15 офицеров. Три раза в неделю, к пяти часам, в корридоре одной из рот, к великому удовольствию наблюдавших чинов, мы переодевались в спортивное платье и, под командой чеха Вихры, начинали бегать, прыгать и кувыркаться. И тут, как и всегда в такого рода благих начинаниях, увлечение оказалось кратковременным. Наша группа просуществовала всего одну зиму. Почему-то считалось, что заставлять взрослых людей, г. г. офицеров, заниматься спортом, в частности гимнастикой, неудобно и неприлично. В этом сысле единственное исключение делалось для стрельбы в пехоте и для верховой езды в коннице. Надо надеяться, что в нашей новой современной армии этот вопрос поставлен иначе.
Теперь скажу несколько слов о том, что было «принято» и что «непринято».
В старое время в России на железных дорогах существовало 3 класса, первые два мягких, а третий жесткий. Все офицеры, платя за билет 3-го класса, могли ездить во втором. Офицерам 1-ой Гвардейской дивизии рекомендовалось ездить в 1-ом классе, особливо на малые расстояния. Из Красного Села в Петербург, при стоимости билета в 36 копеек, все ездили в первом. Когда я вышел в полк, по столичному городу Санкт-Петербургу еще ползала конка, влекомая парою кляч. В ней ездить гвардейским офицерам было неудобно. Вскоре по главным улицам забегал электрический трамвай. По началу вагоны были чистенькие и новенькие и в трамвае стали ездить все, даже генералы. Когда в субботу после обеда офицеры уезжали из Красносельского лагеря, то выходя с Балтийского вокзала, в трамваях рассаживались кавалергарды, конногвардейцы, лейб-гусары, Преображенцы, наши, и все прекрасно себя в них чувствовали. С течением времени трамваи потеряли свой блеск и новизну и подверглись демократизации. Скоро в них разрешено было ездить солдатам, а офицеры, те кто не держал своих лошадей, постепенно перешли на прежний, довольно дорогой и довольно медленный способ передвижения — извозчиков. Нужно заметить, что первые таксомоторы появились в Петербурге за год до войны. Извозчичья такса существовала только в теории, а на практике нужно было «рядиться». Садиться «без торгу», особенно на хорошего извозчика, было не безопасно. При расчете, несмотря на твое офицерское звание, он мог тебя обругать, что было уже нежелательно. А потому, выходя из подъезда, обыкновенно говорилось:
— Извозчик, на Кирочную, 40 копеек.
На это почти всегда следовало:
— Пажалте, васясо!»
Отстегивалась полость и твои ноги погружались в сырое сено. Вследствие климатических условий, тротуары бывали часто достаточно грязны и для поездки в тонких лакированных ботинках на бал или на обед, извозчик был единственное возможное средство передвижения. Вообще извозчики была довольно крупная статья расхода. У ведущего «светскую жизнь» офицера на них выходило до 30–40 рублей в месяц. На углу Невского и Владимирской, около ресторана Палкина, находилась биржа «лихачей», у которых лошади были разбитые на ноги рысаки и особенно щегольские санки или пролетки на надувных шинах. Драли они сумасшедшие деньги. На них ездили обыкновенно юнкера кавалерийского училища, студенты белоподкладочники и девицы легкого поведения. Гвардейским офицерам ездить на лихачах считалось неприличным.
Было принято, и нашими «роялистами» всячески поощрялось посещение офицерами больших ресторанов. Считалось, что это хорошо для полкового «престижа». Ездить в рестораны можно было только в первоклассные. Таковыми считались: «Кюба» на Морской, «Эрнест» на Каменноостровском, «Медведь» на Конюшенной, два «Донона», один на Мойке, а другой у Николаевского моста, и «Контан» на Мойке. Позволялось заходить во французскую гостинницу и к Пивато на Морской и в «Вену» на улице Гоголя, но уже только для еды, а не для престижа. В первых шести ресторанах все было действительно первоклассное. И цены были первоклассные. Пообедать там вдвоем, с обыкновенным вином, меньше чем за 10–15 рублей было невозможно. Тем, кто приезжал вечером, после обеденных часов, полагалось пить шампанское. Одно время наша веселящаяся молодежь облюбовала помещавшийся поблизости «Контан» и довольно часто туда ездила, являясь обыкновенно попозднее, когда обед был уже кончен.
«Контан» был небольшой, но очень уютный ресторан, куда входить нужно было по длинному корридору, по коврам, в которых тонула нога и где преобладающие цвета были темно-красный с золотом. Окна, выходили в сад. При нашем входе, знаменитый тогда дирижер, румын Жан Гулеско, останавливал музыку и оркестр начинал играть Семеновский марш. За это ему на тарелочке посылался бокал шампанского и золотой пятирублевик. Во всех первоклассных ресторанах бутылка шампанского стоила десять рублей. Компания человек в пять могла свободно обойтись двумя бутылками и таким образом удовольствие людей посмотреть и себя показать стоило не так уж дорого.
Когда наша публика отправлялась в большие рестораны, то все обыкновенно заранее справлялись сколько у кого имеется денег и давали друг другу торжественное обещание веселиться на «скромных началах». Это не всегда удавалось. Помню раз была зима и воскресенье, для одиноких и ни к кому не привязанных молодых людей — грустный день, особенно вечер. Синематографов, где человек за гроши может приятно провести время и переменить настроение, тогда еще не существовало. А бывали настроения, особенно у молодежи, которые властно требовали перемены. В один из таких несчастных вечеров, прихожу в Собрание и грустно сажусь обедать. Кроме дежурного в Собраньи ни души. Кончаю обед и думаю: «Еще только семь часов, впереди целый вечер, что же я буду с собой делать?» Читать не хочется, а обстоятельства временно сложились так, что пойти некуда. Вдруг совершенно неожиданно, он почти никогда не обедал в Собраньи, в столовую входит Алексей Рагозин, и тоже в мрачном настроении. Мы друг другу обрадовались и сразу же стали думать, что бы нам такого предпринять. Первым делом установили размеры свободной наличности. У меня в кармане оказалось 4 рубля, а у него 7. Решили провести вечер скромно и культурно: поехать в театр. Приезжаем в Александринку. Билетов нет. Едем во французский Михайловский театр. Приезжаем — билетов нет. Стоим на подъезде и вспоминаем, что рядом на Конюшенной имеется ресторан «Медведь», где только что открылся «бар», первый в Петербурге. В баре можно посидеть перед прилавком на высоком стуле и выпить «кок-тейль», развлечение совершенно по нашим средствам. Пришли к «Медведю», взобрались на стулья, получили по высокому стакану со льдом и с очень вкусным и пьяным снадобьем, выпили и повторили. На душе стало легче. Перед тем, чтобы уходить, решили заглянуть в общий зал, где на убранной цветами эстраде очень увлекательно играют румыны. Не входить, а только заглянуть. В зале, где публики было не очень много, посередине стол, а за ним кончают обедать пять офицеров, два артиллериста, два стрелка и один конногвардеец, все приятели Алексея по Пажескому корпусу. Самое умное было бы скрыться, но пропустили момент. Нас заметили и тут же отрядили двух нас ловить. Взяли нас под руки и усадили за стол. Эти молодые люди, которые что-то праздновали и были уже в сильно приподнятом настроении, вскоре решили, что так скучно кончать вечер нельзя и что нужно ехать в «Аквариум». «Аквариум» был загородный очень дорогой кабак, где в зале ели и пили, а на эстрада давали «программу», пенье, танцы и прочие развлечения. Мы с Алексеем переглянулись и честно и открыто заявили, что ехать мы никуда не можем по той простой причине, что у обоих у нас в кармане 4 рубля 50 копеек. На это было сказано, что это совершенно неважно, так как у кого-то из пяти деньги есть. А важно другое. Важно то, чтобы Семеновские офицеры не отстали от дружной компании и тем не уронили бы себя на век в глазах их товарищей. При такой постановке вопроса, когда затрагивалась честь мундира, пришлось ехать в «Аквариум», где было накурено, шумно и пьяно. После «Аквариума», уже, неясно помню как, очутились, у цыган, в Новой Деревне. Там был уже сплошной туман. В 6 часов утра на тройках вернулись домой, отвезя стрелков, которые поспели-таки на первый поезд в Царское Село и на занятия не опоздали. Мы с Алексеем в эту ночь, конечно, тоже не ложились. Через два дня мы получили записки, что за приятно проведенное время, с нас по раскладке причиталось получить по 80 рублей с носа. Мы покряхтели и заплатили. Так кончались иногда увеселения на скромных началах.
