— Пашка этот — там человек, как я понял, свой.
— Работает там тоже, что ли?
— Нет, свой, в смысле знакомый им хорошо. Как у нас говорят, «вхожий»…
— Понятно.
— В общем, он с дороги позвонил, что едет такой и такой человек за «пятьдесят три — сорок»…
— То есть по дороге ты еще не знал, что он тебя в «Нихон — кай хокен» везет?
— Да он не сказал ничего! Мы как подъехали, я, знаешь, прифигел малость. Все, думаю, сейчас Ито на крыльцо выйдет со своими изделиями Фаберже…
— При чем здесь Фаберже?
— Ни при чем, Такуя! Так, к слову пришлось!
— И?
— Что «и»? Я глазами пострелял: джипов вчерашних не было, стояло на стоянке несколько тачек, но все седаны с универсалами.
— Что Пашка говорил?
— По дороге, Такуя, извини уж, ты сам спросил, ругал почем зря косорылых и косорыловку вашу… Деньги у меня взял, два «мана» себе в карман положил, а восемьдесят тысяч — в конвертик, у него в бардачке конверты лежат…
— Значит, двадцать тысяч — его такса за находку клиента.
— Да, он так и сказал, что на мне двадцатник заработал. Ну и по двадцатнику за бланк.
— А по делу он чего-нибудь сказал?
— По делу ничего. Это тебе не Олежка!
— Дальше что?
— Приехали, поднялись на второй этаж, в эту самую контору Я весь дрожу думаю, сейчас Ито выйдет, сейчас Ито выйдет!
— Не вышел?
— Не вышел. Сидят там два лба типа вчерашних, на компьютерах чего-то делают.
— Не разглядел — чего?
— Нет, они лицами ко входу сидели, то есть мониторами от меня — не разглядишь.
— И?
— А дальше — большой советский цирк!
— Чего?
— Того! Пашка заходит в контору как к себе домой. Эти два бугая на нас молча посмотрели, глаза отвернули, а Пашка подходит к ближайшему столу выдвигает верхний ящик, берет вот этот конверт, — Ганин ткнул пальцем в конверт перед собой, на который он уже умудрился два раза капнуть кофе, — и мы с ним выходим на улицу.
— И все?
— И все! То есть, понимаешь, Такуя, конверт этот никто прямо в руки Пашке не давал!
— Получается этакая великая молчанка, да?
— Так я говорю: цирк, большой иллюзион!
— А как это он тебя с собой в контору взял? Я, честно говоря, думал, он тебя где-нибудь с завязанными глазами в машине оставит…
— Да он и не собирался меня брать. Сказал: сейчас подъедем к одному месту, ты, дядя, в машине обождешь, а я бумаги принесу. Ну тут уж, Такуя, я не выдержал: нет, говорю, сто тыщ — деньги большие, мне на них неделю на буровой вкалывать, так что мы вместе с тобой, говорю, туда, Паша мой распрекрасный, пойдем.
— И он согласился?
— Не сразу. Позвонил куда-то, обсудил ситуацию и только потом уж сказал: «Ладно!» Денежки товарищ любит, ежу понятно…
— Он по-русски по телефону разговаривал?
— Ага, по-русски.
— А в конторе, говоришь, только японцы были?
— Да, двое.
— Другие помещения там есть?
— Офис весь страховой, как я понял, пол — этажа только занимает. То есть комнат пять. Мы же были только в приемной, через нее прошли, и, как я понял, в главном зале еще, где эти двое сидели.
— Значит, еще кто-то мог находиться В других офисах?
— Конечно, мог. С кем-то ведь Пашка по-русски говорил!
— Что в конверте?
— А я знаю?
— Ты чего, Ганин, больной?! Не посмотрел даже, чего купил на мой тридцатник?
— Да неудобно при Пашке было…
— Давай доставай!
Ганин отогнул клапан конверта и высыпал из него на стол четыре одинаковых таможенных бланка с грифом «С—5340» и еще несколько таких же бланков, но более блеклых и уже заполненных от руки. Ни одна из рамочных ячеек на пустых бланках не была заполнена, кроме самой нижней. Внизу каждого чистого бланка стояла аккуратная круглая красная печать с иероглифами, а рядом, как комментарий к ней, от руки латинскими буквами было выведено: «Maeno Minoru».
— Вот это да! — От неожиданности я даже чересчур уж больно шлепнул себя по лбу.
— Ты чего дерешься? — пожалел Ганин мой лоб.
— Да так, причина есть!
— Ты что, этого Маэно знаешь?
— Это, Ганин, начальник отарской таможни.
— Кто?!
— Самый главный человек!
— Ты уверен?
— Я с ним в китайском ресторане лапшу в крахмальном соусе ел, пока ты с Олежкой дружбу заводил.
— Значит, я не зря тебя про место-то спрашивал.
— Про какое место?
— Про то, куда меня Пашка возил.
— В смысле?
— Это же здание у самого порта. От этой конторы, Такуя, до таможни три минуты по-пластунски!
— Да — да, по-пластунски…
— Чего делать будем?
— Ты, Ганин, домой хочешь?
— Не очень.
— И я тоже не очень.
— Значит?
— Значит, нам, Ганин, нужно ковать железо, пока горячо. А для этого что нужно?
— Нужно сделать его горячим!
— Правильно, Ганин! Надо нам искать, в чьих руках находится сейчас тот чудесный «бошевский» утюжок, про который нам с тобой наш любимый Олежка поведал.
— И как мы его собираемся искать?
— Сейчас подумаем… А что это за бланки?
— Заполненные?
— Да, заполненные. — Я предпринял попытку разобрать плохо пропечатанные — видимо, через факс — данные на «мазду — трибьют» и на «тойоту лэнд — крузер — прадо».
— Это тебе и твоему Ивахаре, или кому еще там, подарок, Такуя. От меня подарок.
— Что за подарок? Восьмое марта прошло давно!..
— А мы как с Пашкой за бумагами поехали, я шлангом прикинулся…
— Черт, шлангом, конечно! — наконец-то прорвался во мне давно назревавший нарыв закупоренной предпенсионной памяти.
— Чего «шлангом»? — не разделил моей радости и облегчения недоумевающий Ганин.
— Да прикинуться нужно шлангом! А я, как этот, все: кабелем, проводом, шнуром… Совсем памяти не стало!
— Да, бывает, — все еще недоуменно покачал головой Ганин.
— Извини, Ганин! — Я попробовал взять себя в руки. — Так чего ты говоришь про шланги?
— Про шланги ты, Такуя, говоришь, а я говорю про бланки! — поправил меня начинающий сомневаться в моем душевном здоровье Ганин. — С тобой все нормально?
— Нормально — нормально! Давай про бланки!
— Значит, я Пашке по дороге говорю: Паш, слушай, я по-японски-то и по-русски пишу без проблем, но никогда таких деклараций не заполнял. У меня, говорю, это первая тачка на вывоз.
— А он что?
— А он говорит: чем я тебе могу помочь?
— И чем?
— Ну тут уж я…
— Шлангом прикинулся, да? — Я решил отточить на практике употребление этой волшебным образом восстановленной в моей дырявой памяти неподатливой русской идиомы.
— Именно шлангом… — потакнул мне Ганин и опять недоверчиво посмотрел на меня.
— Прикинулся…
— Прикинулся, Такуя… Ты точно в порядке?
— Лучше не бывает!
— Хорошо. Значит, я ему говорю: сто тысяч — деньги огромные, давай мне как бонус еще готовые образцы заполнения.
— Ай да Ганин, ай да самки — пёсьей — сын! — всплеснул я руками от великой радости.
— Такуя, ты точно в порядке? Ты тут без меня только кофе пил? Ничего покрепче не заказывал? Не курил ничего?
— Да нет, я просто протокол один веселый вспомнил! Вчера утром читал, а сейчас вот музыка навеяла…
— Хорошо, пускай будет протокол с музыкой…
— Так дальше-то чего?
— Пашка, конечно, застонал, говорит: я должен посоветоваться с шефом. Опять тачку остановил и даже для этого разговора из своего «мицубиси» на улицу вылез.
— Машина у него, как сказал бы Олежка, «полный фарш», да?
— Ну как сказать, Такуя. Это «трехтысячный» «мицубиси» — их не делают уже несколько лет. В Москве, у меня недалеко от дома, на Ленинских горах, их хозяева по воскресеньям летом собираются…
— Откуда ты это знаешь, Ганин?
— Пашка сказал. Говорит: в гробу я видал этот Хоккайдо вместе с Сахалином; бабла, говорит, заработаю здесь, хату в Москве возьму тачку туда перевезу и буду с конкретными чуваками на Воробьевых по выходным тусоваться.
— Так и сказал?
— Так и сказал!
— А потом?
