— Да нет, не десять, — вздохнул Нисио. — Больше пяти — шести миллионов они не докажут, а за такие взятки больше трех лет не дадут, и то если адвокаты лениться будут. А так, глядишь, полтора года ботинки пошьет или полки книжные постругает — и все!
— Все равно пойду! Разомнусь немного. — Мне искренне надоело править сержантскую галиматью, и я направился к лифтам.
В холле стоял давешний Симадзаки и его напарник — грузный не по годам и весь какой-то осевший, притянутый к земле Судзуки. Оба слегка кивнули в мою сторону причем Симадзаки сделал это с таким равнодушным видом, что я вдруг засомневался: а подходил ли он действительно сегодня ко мне со своим «тахром»? Может, мне это почудилось? Но, прислушавшись к их беседе, я успокоился.
— Так, говоришь, «тахр»? — поинтересовался Судзуки.
— Ну я же говорю, — ответил невеселый Симадзаки. — Главное, никаких концов с этим сокращением. Мы все суда в порту проверили — ни одного американского или, там, австралийского. Все сплошь русские да два китайских.
— И никаких документов, говоришь, при нем не было?
— Да ничего при нем не было. Пустые карманы, сумки никакой, спортивный костюм, кроссовки… Рядышком линейка только валялась…
— Какая линейка?
— Обычная, школьная, металлическая, метровая. Знаешь, такие в стоиеновых продаются…
Наконец-то подошел лифт, Симадзаки с Судзуки услужливо пропустили меня вперед, демонстрируя свою неплохую память о том, что я майор, а им, лейтенантикам, до майора еще пахать и пахать. Впрочем, на этом их внимание к моей персоне иссякло, и они, увидев, что я нажал второй этаж, не стали тянуть к кнопкам руки и продолжили свою умную беседу.
— А больше наколок на нем нет никаких? — спросил Судзуки.
— Нет, только этот «тахр» на пальцах — и все. Да и «тахр» этот какой-то странный.
— Чем это он странный? Тем, что не переводится?
— Не только. Понимаешь, последнее «R» наоборот написано.
— Как это наоборот?
— Ну знаешь, как в названии этого магазина американского…
— Какого магазина?
— Ну игрушечного. Знаешь, в «Саппоро фэктори» есть. Я там сыну раз в месяц чего-нибудь покупаю.
— Не знаю, у меня детей нет, — сокрушился Судзуки.
— Ну ничего, будут, — пообещал опытный Симадзаки.
Лифт незаметно для его содержимого остановился на втором этаже, и, пока двери разъезжались перед нашей троицей, меня вдруг озарило. У меня такое иногда бывает: делаешь внезапно какое-то открытие — глубоко положительное по своей сути, но не вызывающее у тебя должного экстатического состояния, потому что все моральное удовлетворение, трансформирующееся в густое и липкое самодовольство, начинает компенсироваться колкими рациональными мыслями о том, что ничего хорошего лично мне это открытие не сулит. Более того, теперь, после это озарения, мне придется носиться колбасой, питаться кое — как, в машине, наспех, давясь холодными рисовыми колобками безо всякой начинки, без конца проверять наличие в кобуре на поясе основного и на левой голени запасного пистолета и ощущать прочие прелести красивой разъездной полицейской жизни, которых в нынешнем случае Симадзаки сейчас лишится.
— Постой-ка, Симадзаки-кун! — осадил я резвого скакуна, направившегося было вместе со своим похожим на толстенького ослика напарником в обезьянник полюбоваться на Тануки.
— Слушаю вас, господин майор! — нехотя развернулся в мою сторону Симадзаки.
— Что ты там про игрушечный магазин говорил?
— Да ничего. Просто я там сынишке машинки всякие покупаю. Раз в месяц…
— Я, Симадзаки-кун, это тоже делаю. Ты про какой магазин говоришь?
— Ну в «Саппоро фэктори», на втором этаже там…
— Американский?
— Да, американский. Название, по крайней мере, американское. А машинки все китайские…
— А как его название с твоим трупом связано?
— Ну я говорю: в этом «тахре», ну на татуировке на его, на руке у него… Да, на руке… в слове «тахр» последнее «R» на триста шестьдесят градусов перевернуто.
— На какие триста шестьдесят? Ты геометрию в школе изучал, Симадзаки?
— Изучал… — промямлил погрустневший Симадзаки.
— Так же, как английский, наверное… — Мне пришлось пробурчать эту «буферную» критику чтобы успеть окончательно все выстроить в голове, перед тем как поделиться с опешившим Симадзаки и абсолютно ничего не понимающим Судзуки, который все тем же покорным толстеньким осликом, вросшим в искусственный палас, стоял рядышком, дожидаясь, когда я отпущу слабо разбирающегося в английских аббревиатурах Симадзаки.
— В общем, магазин этот называется «Tous — are — us», да?
— Да! — обрадовался Симадзаки, почувствовав, что хоть самую малость в английском он все — таки понимает.
— Среднее «аге» в этом названии прописано просто как буква «R», да?
— Да — да, я об этом как раз и говорю!
— И это самое «R» в названии перевернуто вокруг своей оси, горизонтально, на сто восемьдесят градусов.
На лице Симадзаки появились первые за сегодняшний день признаки некоторого интеллектуального напряжения, и по сузившимся вдруг глазам и внезапно появившимся на молодом челе складкам можно было догадаться, что человек о чем-то крепко задумался. Вероятнее всего, начал разворачивать в своем ограниченном воображении букву «R» на сто восемьдесят и на триста шестьдесят градусов. Мне же стало понятно, что настал тот момент, когда истина уже открылась, проявила себя и когда надо, как любит говорить мой друг Ганин, брать «нижние конечности в верхние конечности» и бежать ковать железо, пока горячо.
— Не напрягайся, Симадзаки-кун! Именно сто восемьдесят, а никакие там не триста шестьдесят!
— Ну да… Сто восемьдесят… Перевернутое такое «R»…
— А раз перевернутое — давай поехали на пятнадцатый!
— Зачем? Я хотел на Тануки посмотреть!
— В зоопарке посмотришь! Давай переворачивайся на сто восемьдесят — и пошли! — Я взял под локоток растерявшегося Симадзаки, затолкнул его в полутьму саркофага подошедшего лифта, подмигнул грустному Судзуки, который вот — вот должен был от скуки и непонимания начать шлепать себя ушами по щекам, и коснулся пальцем теплого жестяного квадратика с цифрой «15», развернутой на триста шестьдесят градусов.
— Так зачем мы вдруг вот так вот возвращаемся? — уныло поинтересовался Симадзаки.
— Сейчас узнаешь! Потерпи немного — мне проверить кое — что нужно! — Я не хотел предвосхищать праздничного события, но в то же время чувствовал, как меня изнутри все больше и больше распирала пухнущая гордыня и что удерживать ее в своем чреве мне все труднее и труднее.
Мы зашли в англоязычный отдел, где над столами возвышались три коротко остриженные головы, разбиравшиеся в тонкостях австралийского, индийского и гонконгского законодательства, и прошли к столу Симадзаки.
— Покажи мне эту татуировку! — приказал я лейтенанту.
— Хорошо, — отозвался покладистый Симадзаки и стал рыться в ворохе конвертов и бумаг у себя на столе. Через пару секунд он выудил нужную папку пошелестел ее скудным содержимым и наконец ткнул мне в нос увеличенной фотографией того самого «жмурика», о котором говорил полчаса назад.
Так и есть! Так я и думал! Не зря все — таки я свой хлеб ем, и не зря граждане моей отчизны доверяют мне, именно мне, охранять их покой и материальные богатства.
— Давай, Симадзаки-кун, готовь дела к передаче в наш отдел!
— Как это?
— Да так это! Не ваше это дело больше!
— Почему это не наше? — Симадзаки попытался оказать мне сопротивление, но я был неумолим.
— Да потому что этот «жмурик» — русский. А русские — наши клиенты, а не ваши.
— А с чего вы решили, что он русский? У него же латиницей на руке написано.
— Да с твоих ста восьмидесяти градусов!
— При чем здесь градусы?
— Да при том, что никакой это не «TAHR», а элементарная русская «Таня». Понял?
— Какая Таня?
— Русская.
— Почему Таня?
— А я знаю? Может, любовь у него была к этой Тане, может, мама его Таня, а может, его первую учительницу так звали, или еще чего.