Я посмотрел на проезжую часть, где было найдено тело Ищенко, и обратился к Соме:

— Так что, тело, значит, лежало не у тротуара?

— Нет. Почти посередине.

— Кто нашел труп?

— В полицию позвонила Томоко Като, развозчица консервированных напитков. У нее с четырех утра была смена по заправке уличных автоматов банками с напитками. Она ехала здесь на своем пикапе, увидела Ищенко и вызвала нас по сотовому телефону.

— Место вокруг было пустое?

— В каком смысле?

— Машин рядом не было?

— Нет. Ни справа, ни слева машин не было. Рядом стояла только «дайхацу» Като.

— А это что за следы? — Я указал на четыре невнятных черноватых следа широкого протектора в десяти сантиметрах от остатков контура покойного рыбака.

— Эти следы утром уже были, — ответил Сома. — Эксперты все сфотографировали, все пробы сняли, так что к вечеру результаты по этим колесам будут.

— А линейка где лежала?

— Вот здесь. — Сома указал на меловой значок совсем неподалеку от места финального падения на асфальт несчастного рыбака. — Фотографии все имеются. Сейчас в управлении посмотрим.

— Опрос жильцов проводили? — Я окинул взглядом ряды окон и балконов по обе стороны улицы.

— Так точно, — отозвался Сома.

— Протоколы есть?

— Есть. Опросы закончили к десяти утра, так что делопроизводители, я думаю, уже все отпечатали.

— И никто ничего не слышал, конечно?

— Насколько я знаю, нет. Но я тут был не до конца. Меня Ивахара-сан послал в порт на суда выяснять наличие членов экипажей.

— Так вы на российские суда сразу пошли? Ведь вы же решили сначала, что это американец.

— Так точно, — согласился со мной Сома.-только не мы решили, а Симадзаки-сан из Саппоро так решил. Поэтому пока от полковника Нисио не поступило указание на то, что жертва — русский, мы на суда не ходили. Потом уже только…

— Ладно, все ясно! Поехали в управление!

Отарское управление полиции среди нас — объект для кого белой, для кого черной зависти. Когда три года назад из Токио пришли сначала команда на фундаментальную реконструкцию здания городского управления, а за ней — и бюджетные деньги на оплату подрядных работ по этой, честно говоря, назревшей уже лет двадцать назад основательной реконструкции — реставрации, почти все мы в Саппоро начали ехидничать над отарскими по поводу того, что им теперь придется ютиться во временном двухэтажном модуле близ порта. Как мы и предполагали, работать в этом огромном, практически неотапливаемом и потому превращавшемся три зимы подряд в камеру пыток здании было несладко. Зато в конечном счете в прошлом декабре реконструкция была закончена, и эту зиму отарские ребята по-буржуйски отогревались в шикарном четырехэтажном особняке из стекла, бетона и электроприборов. Конечно, нам, работникам центрального управления, для которых на народные денежки воздвигли в Саппоро элегантный небоскреб, было грех жаловаться (мы и в старом здании зимой особо не мерзли), но вот парней из отличающихся зимой сибирскими холодами Асахикавы или Китами брали завидки.

В просторном дворе управления, среди черно — белых полицейских «тойот», я с трудом разглядел свой черный «сивик», который” Ивахара припарковал строго под прямым углом к фасаду здания около центрального подъезда. Сома провел меня внутрь, мы поднялись на лифте на третий этаж и прошли в зал заседаний, где, как сообщил Соме по мобильному телефону дежурный, должна была пройти оперативка по делу Ищенко. Сома оставил меня одного за огромным столом, поблескивающим в уже столь жарких лучах коварного послеобеденного апрельского солнца, и я по сотовому набрал номер Нисио:

— Алло, Нисио-сан!

— Такуя, привет! — кашлянул на другом конце мой сэнсэй.

— Как вы там?

— Да как — как, никак! Это у тебя должно быть «как». Докладывай!

— Пока докладывать особо нечего. Труп фактически опознан. Сейчас будет совещание с экспертами.

— Про труп знаю. Ты на месте был?

— Был.

— Что-нибудь примечательное?

— Нет, практически ничего. Есть следы от протектора довольно большой машины, есть эта самая линейка. Свидетелей вроде нет.

— Понятно. Держи меня в курсе.

— Есть, держать в курсе!

— Ночевать-то где будешь?

— Да сейчас только полтретьего. Еще рано загадывать. Думаю, вернусь в Саппоро.

— Хорошо, смотри там по обстановке. Но если потребуется, домой не торопись — убийство все — таки…

— Ладно, посмотрю по обстановке. С консульством связываться будем, Нисио-сан?

— Надо бы. Поговори там с Ивахарой и с капитаном — как они решат, так и делай.

— Понял. А что с судном будем делать?

— Вообще-то было бы неплохо ему подзадержаться на денек. Мало ли чего всплывет.

— Да всплывают обычно весьма конкретные предметы…

— Не хохми — будь серьезней, Минамото-кун! Там тебе не Саппоро, а Отару!

— Понял, буду!

— Чего будешь? Хохмить?

— Нет, хохмить как раз не буду! А буду серьезней!

— Обещаешь, Такуя?

— Обещаю, Нисио-сан! — Вот за это я ценю, или, честнее говоря, люблю Нисио — с ним всегда можно похохмить и попикироваться. Чувство юмора — для большинства из нас вещь недоступная. Нация наша хотя и смеется беспрестанно и по каждому поводу в сущности своей беспробудно тоскливая, и в этом ее, вернее, наш парадокс. С одной стороны, именно мы в многоликом и мультиполярном мире слывем главными ценителями всего тонкого и изящного. Именно в наших черепах хитроумными змейками свернулись самые затейливые мозговые извилины, позволившие нам не только в заповедные времена импортировать китайские иероглифы, за что нам никогда не оправдаться перед требовательными, но простоватыми европейцами — американцами, для которых именно наша письменность становится непреодолимым барьером на пути освоения как японского языка, так и японского образа мыслей, но и на основе написания этих иероглифов постичь непостижимый, в сущности, принцип работы полупроводниковых схем, без которых мир никогда не получил бы наших прекрасных телевизоров, компьютеров и много чего еще электронного. С другой стороны, коснись природы нашего смеха — все эти наши утонченности и деликатности улетучиваются в неизвестном направлении, и мы готовы ржать как сивые мерины над выставленным в нашем направлении средним пальцем или известием о безвременной кончине нашего сокурсника или соседа. Найти ценителя тонкого юмора среди нас — целая проблема. Отец уже который год бьется над переводами русских анекдотов, и ни один издатель до сих пор не дал согласия на их издание. Всех отпугивает именно тонкость русского юмора (хотя интернационалист Ганин утверждает, что большинство тех анекдотов, что перевел и прокомментировал папа, не русские, а еврейские): издатели боятся, что японский читатель, взращенный на плоском юморе пустейших комиксов и рвотной скатологии телевизионных юмористических шоу тонкой иронии не поймет, издательские деньги будут потрачены впустую, а за окном — рубеж столетий, не сулящий нашей родимой экономике никаких скорых позитивных перемен. Поэтому оказавшись много лет назад в подчинении у Нисио, я вдруг почувствовал себя счастливым человеком, нежданно — негаданно нашедшим в жизни своего языкового визави, с которым можно в прямом смысле отвести душу при этой ею не кривя.

Незаметно для меня зал заседаний заполнился темно — синими мундирами и белыми рубашками, последней из которых в помещение вплыла мятая, с желтоватыми пятнами под мышками сорочка Ивахары. Он сел во главу овального стола, громко откашлялся в кулак и начал вещать под протокол, который принялась строчить на стареньком текстовом процессоре немолодая женщина — сержант, сидящая за отдельным столико подле широченного, во всю стену, окна. Ивахара довольно пресно описал события, связанные с обнаружением трупа и с нашим посещением судна, и передал слово главному судмедэксперту Тот ледяным голосом, благо сам был только что из прозекторской, сообщил:

— Характер ранения на спине покойного позволяет заявить, что смерть наступила в результате нанесения колотой раны острым предметом — вероятнее всего, ножом с длиной лезвия пятнадцать — семнадцать сантиметров. Ранение колотое, проникающее, лезвие поразило сердечную мышцу, вызвало разрыв левой сердечной камеры, из чего следует вывод, что потерпевший скончался на месте. Время смерти — между пятью и пятью тридцатью сегодняшнего утра.