— Ко мне, Дмитрий Сергеевич, ночевать пойдем, — сказал Симаков. — У нас с женой своя библиотека — чуть меньше, чем у Зои. Подтверди, Зоя!

— Да…

— Спасибо, — ответил Дмитрий, думая о том, что он, выходит, должен будет еще увидеть, какой дом у Клавдии, как они живут в нем с Симаковым…

— Не надо к вам, — вдруг сказала Симакову Зоя: она тревожно взглянула на него, и у Симакова что-то пугливо дрогнуло в зеленоватых зрачках — был между ними мгновенный, напряженный диалог без слов. — Дмитрию Сергеевичу ночлег уже подготовлен, Иван Иванович…

— Да, в самом деле… — вступился Дмитрий.

— Никаких возражений! — поспешно перебил Симаков. — Жена уехала, дом пустой — пожалейте!

— Зоя Васильевна, — позвал через стол Агапкин, — споем? Раньше-то получалось у нас…

— Не хочется.

— Председатель! — крикнул неугомонный старик. — Ты нас не купишь, пр-редседатель, не-ет!.. — И, погрозив толстым пальцем, выругался.

— Вот, — с искренней обидой, переживая, обратился Агапкин к Дмитрию, — вот, старайся тут… А они?!

— Отправляйся, Акимыч, спать… стыдно! — сказал Симаков.

— Слушаюсь, отставной командир! — Старик дурашливо приложил пятерню к голове, повалил стул за собой, пошел к выходу, бормоча: — Солдату Рокоссовского пр-реград н-нет! На председателя на…!

— Вот, — снова сказал Агапкин, — а должность, Дмитрий Сергеич, обязывает: терпи! Вот в каких условиях…

— Он завсегда мужик смирный, — как бы извиняясь, пояснил Дмитрию Тимохин, — и работник что Левша, который царю блоху подковал… А эт уж отец у него таковский был, смолоду Разгуляем звали…

— Мы огромные дела разворачиваем, Дмитрий Сергеич, — Агапкин со стаканом потянулся, — страшно огромные… под стать современным задачам! Увидите! Завод кирпичный строим, бондарное производство налаживаем… Вздохнул человек у нас!

В дверь избы забарабанили; хозяйка, открыв, с кем-то перешептывалась, постепенно повышая голос, — не пускала незваного гостя. Дмитрий оглянулся: напирая плечом на женщину, протискивался Гриша в своем ярком шарфе и кургузой шапке. Хозяйке на подмогу поспешил Агапкин, бочком, по-петушиному наскочил на Гришу, прикрикнул, тряхнув суворовским хохолком, — тракторист отступил в сени, так шарахнул уличной дверью, что стекла задребезжали.

— Я смотрю, повзрослели вы, переменились, — вдруг проговорил Тимохин, глядя не на него, Дмитрия, а в свою тарелку с расползшимся холодцом, ковыряя в ней вилкой. — Бегут годочки…

— Бегут, — помешкав, отозвался Дмитрий; в нем все напряглось, куда-то ушел, не задевая больше его, застольный шум — Зоя с Симаковым говорили будто бы не возле, а за стеной.

— И я о том… бегут. — Непонятная кривая ухмылка родилась и погасла на мокрых губах Тимохина.

— Глупый я был, — с невольным отчаяньем сказал Дмитрий.

— На колокол глядя, звонить, известно, не научишься, — туманно вставил Тимохин и спросил: — По прежней части, значит, служите?

— Не совсем…

Они наконец встретились глазами — Дмитрий опустил свои, принялся резать ножом ускользающий гриб. Тимохин, засмеявшись и тут же оборвав смех, сказал со вздохом:

— Годы, конешно… Мне не сегодня завтра на погост.

— Жить надо.

— Пожил свое.

— Дмитрий Сергеич! — Агапкин звал. — За вас, представителя великой культуры, за нашу Зою Васильевну, представляющую интеллигенцию в деревне!

— За вас, товарищи… ваши успехи…

Тимохин тоже постучал своим стаканом о другие, но пить не стал; он дождался, когда выпил и закусил Дмитрий, — напомнил ему:

— Вы в тот случай в полую воду к нам приезжали… Ох, давно!

— Давно…

— А как вчера…

Обретая в самом себе состояние близкого внутреннего облегчения, наполненный решимостью, Дмитрий поймал руку Тимохина и твердо сказал:

— Прощения прошу у вас.

Сказал, чувствуя, что сам растроган собственным поступком.

Тимохин в замешательстве выдернул ладонь из пальцев Дмитрия, замотал головой — путался в конфузливых словах:

— У каждого своя работа… понимаем… за ее сверху спрашивают!

— Прошу… — упрямо повторил Дмитрий.

У Тимохина текли по дряблым щекам слезы; Дмитрий положил свою руку ему на плечи, полуобнял — вздрагивали острые, выпирающие из-под одежды старческие лопатки.

— Жизнь, — пробормотал Дмитрий.

— Жизнь, — согласился Тимохин; пиджачной полой смахнул с лица слезы, сморкался; сказал, прикрываясь стыдливым смешком: — Старый что малый, только сиськи не требует… А слабый, однако, стал, дырявый. А тогда ведь меня шибко щипали… мил человек! Не враз оправился. Прокурор наезжал, документов лишали… Первый секретарь на меня ногами топал, а прокурор, не скажу, он ласковый был, вроде тебя… А насчитал много! Четыре лета выплачивали со старухой за скирды-то…

«Это я ему!..» Как раньше, когда стихи читал, Дмитрий почувствовал, что и он может заплакать, но другими слезами — тяжелыми, рвущими грудь; он упадет лицом в стол, будет биться об него, рыдая, — и это не столько из-за конкретной вины перед тем же Тимохиным (все мы перед кем-то в чем-то виноваты), а из-за той громадной, пробуждающейся печали, которая вовсе не беспричинно настигает в минуты редкого душевного прозрения…

Вслед за скандальным стариком исчезли незаметно двое молчаливых, неприметных; Тимохин тупо смотрел перед собой; Агапкин, загораживая Зою, горячо шептался с ней у темного окна; и безучастным, усталым был Симаков — покачивался на стуле, красиво поблескивали его погоны, и нельзя было понять, слушал он или нет разговор Дмитрия с Тимохиным.

Опять кто-то постучал в дверь; хозяйка, приоткрыв ее, заглянула в сенцы, позвала:

— Зоя Васильевна, тебя отец требует…

Зоя, гневно сверкнув глазами, пошла туда, на хозяйкин голос; Агапкин было подался за ней, но на полпути остановился, махнул рукой, подсел к Симакову:

— Что, Иван Иваныч, пригорюнился?

— Так…

— О жене тоскуешь? Приедет!

Агапкин через плечо покосился на закрывшуюся за Зоей дверь, прислушался; проговорил сквозь зубы:

— Я все ж его выселю из деревни. Как тунеядца. На Колыму. Что скажешь, Иван Иваныч?

Тот не ответил.

Агапкин пояснил, жалуясь Дмитрию:

— Пьянчуга, антиобщественный элемент… Дочери спокойствия не дает… Два раза сажали — то за кражу, то за хулиганку…

— Они его должны знать, — Тимохин показал Агапкину на Дмитрия. — Помнят, думаю… Бригадиром когда-то был, Загвоздин Василий Максимыч. Помните?

— Да ну?! — И пронеслось, встряхивая: «Зоин отец, а!»

— Она чисто голубь, Зоя Васильевна-то, — говорил Тимохин, а Агапкин, светлея лицом и сам того, наверно, не замечая, подтверждал его слова кивками. — Весь дом она на себе тащит, сестер до дела доводит, учит… Мать больную обихаживает, в чистоте содержит. А он в среду прошлую все ее платья проезжей мордве продал и пропил.

— Выселю! — стукнул кулаком по столу Агапкин; что-то соленое брызнуло в глаза Дмитрию, он долго вытирался платком. «Маленькая Зоя, — думал, — маленькая Зоя, как же тебе быть?..»

— Хватит, пожалуй, — поднялся Симаков. — Не по домам ли, друзья? Ты, Дмитрий Сергеевич, не позабыл — со мной!

Они одевались; Зоя вернулась из сеней — продрогшая, лицо пятнами; Симаков трезво, с гадливостью сказал Дмитрию:

— К чему никогда не привыкну тут — к таким вот выпивкам. Скучная, поверь мне, вещь! Без взлета. Вот слово даю: последняя!

Агапкин, услышав, возразил:

— Славно посидели. Ваше мнение, Дмитрий Сергеич?

— Славно, — машинально, не задумываясь, повторил Дмитрий; он помогал Тимохину влезть в рукава тяжелого зимнего пиджака, перешитого из солдатской шинели.

На улице воздух был звонким, стянутым низкой морозной температурой, сразу же высушил влажность во рту, тянул на покашливание. Деревня уходила в сон, гасила огни; стрельнул неподалеку разрываемый стужей старый осокорь, и собака завыла — держали ее на холоде, она жаловалась небу, ясной всевидящей луне. Дмитрий представил, как он мог бы приласкать эту собаку, отдавая ей часть своего тепла…