— Дмитрий Сергеич, — попросил председатель, — дам сейчас человека — займитесь, если можно, осмотром нашего производства, так сказать… А я должен подготовиться — мероприятие сегодня проводим. А после уж тут!..

— Конечно… ради бога! — воскликнул Дмитрий. — Я один готов. Прогуляюсь, подышу…

— Что вы!.. Минутку!

Председатель постучал точеным кулачком в стену, на этот стук просунулось в дверь чье-то неопределенное серое лицо и тут же, получив указание разыскать Зою Васильевну, скрылось. А Зоя Васильевна находилась, вероятно, в этом же помещении, пришла сразу — кареглазая девушка лет двадцати с небольшим, коротенькая фигурой, обтянутая шерстяным свитером, в лыжной шапочке с пушистым помпоном и ужасно деловая по виду: хмурила бровки до морщинок на переносье, губы поджала, спросила строго у Агапкина:

— В чем дело, Степан Игнатьич?

— Большое дело, — ответил председатель; и Дмитрию пояснил: — Заведующая библиотекой… Зоя Васильевна. — И, подумав, добавил: — Наш культурный кадр.

— В чем же дело? — нетерпеливо переспросила девушка и посмотрела на Дмитрия так, словно бы сказала: вы, разумеется, приезжий, из начальства какого-нибудь, однако и мы себе цену знаем…

— Вот, Зоя Васильевна, — председатель вежливо показал на Дмитрия, — посетивший нас товарищ имеет тоже отношение к культуре — писатель!

Зоя Васильевна вспыхнула, вздрогнули изображения круторогих оленей на ее неприметной груди, протянула Дмитрию узенькую потную ладошку.

Быстрая Зоя Васильевна вырывалась вперед, оглядывалась: не сильно ли отстает писатель, мелькали перед глазами Дмитрия ее коротенькие тугие ножки в подшитых валенках. Кивал успокаивающе: я тут, поспеваю…

Сводила Зоя Васильевна на свиноферму, после на МТФ (молочнотоварную); еще в холодное кирпичное здание с закопченными стенами, где ремонтировали трактор, — показывала, знакомила с людьми, не утрачивая прежней озабоченности на раскрасневшемся личике.

На свиноферме Дмитрия поразила свирепая, «толстомясая», смахивающая на бегемота свинья — свиноматка по кличке Диана; прошлой ночью недоглядели, и Диана сожрала все свое потомство — тут же, как только поросята вышли из нее… А у доярок, когда к ним заглянули, была послеобеденная передышка — пели они, славно пели: «…Поутру рано на заре стоят кони во дворе…» Но застеснялись женщины чужого человека, сломали старую песню; и Дмитрий, выйдя с Зоей Васильевной наружу, сказал:

— Прошу, Зоя Васильевна, миленькая, не надо меня так пышно представлять — совестно как-то… Работают все, а мы праздные… не мы, вернее, я!

Зоя Васильевна дернула плечиком — не ответила ничего. А он нечаянно, когда она не ожидала, заглянул в ее глаза и подивился: сколько грусти-то в них! Это как прикрытие — внешняя сердитость, нахмуренность; тут другое, по глазам видно — глубокое, когда ожидаются или уже коснулись сердца печали, когда тихо и тайно несешь, будто тяжкий крест, какое-то горе… «Не ошибаюсь, наверно, — подумал Дмитрий, — и как же неспокойно призван жить каждый человек; и вот этой маленькой Зое в этих снегах, глухом бездорожье достались свои беды, а она бежит, будто колобок катится, и верит, как все мы, в лучший завтрашний день…»

В ремонтной мастерской пять-шесть механизаторов, переругиваясь, вроде это помогало им в трудном занятии, «раздевали» трактор. Дмитрий окончательно почувствовал ненужность, ложность своего «экскурсионного» обхода хозяйственных служб — был он лишним и холодным среди разгоряченных работой людей; они понимали, что он имеет право ходить вот так, с портфелем в руках, в чистом пальто, спрашивать их о чем-то, и, отвлекаясь от дела, отвечали ему с терпеливой вежливостью. Пробежал мимо старик с мотками ржавой проволоки, сказал громко: «Как бы не замазать, гражданин, посторонитесь!..» Дмитрий спрятал в карман приготовленную было для общего курения пачку сигарет, пошел к выходу… А догнавшей его Зое Васильевне сказал, не сумев скрыть нервозности:

— Что запланировано дальше?

— Вы устали, конечно, — ответила она, — пойдем ко мне в библиотеку. Там тепло и книги.

…Они идут по искрящемуся снегу — она опять немножко впереди, словно заманивает туда, куда ему вовсе и не нужно, — и навстречу из-за угла избы вываливается тракторист Гриша, переодетый в полупальто-«москвичку», с ярким мохеровым шарфом вокруг шеи и в прежней заношенной солдатской шапчонке, не соответствующей всему его «выходному» виду.

— Гуляем! — кричит он с наигранной удалью. — Приветик!

И сует Дмитрию руку, как будто бы не два-три часа назад они расстались.

— Зой, — не говорит, выкрикивает вновь Гриша, — Зой, подь на минутку! Слово скажу.

— Что еще, — морщится она, — выпил?

— Не подносили, — смеется Гриша, смотрит на Дмитрия, подмигивает. И Зое снова: — На одно слово, слышь!

— Отстань.

— Зой!!!

— Я догоню вас, — она кивает Дмитрию.

Он медленно уходит от них, слышит, как гневным полушепотом она отчитывает Гришу, а тот отвечает: «Серьезно… ей-богу!»

«Мороз и солнце, день чудесный!..» — просится на язык пушкинское; нет недавнего горьковатого осадка на душе — жизнь хороша, и жить хорошо! Он утверждается в мысли, что нужно тут побыть не сутки-другие — с неделю, не меньше. Тут наверняка отыщется то, что даст ему заряд для последующего сидения за письменным столом, наполнит его необходимой жадностью: писать днем, ночью писать, страдая оттого, что приходится из-за каких-нибудь пустяков отрываться от захватившей его работы… Но вспоминает он Клавдию, что сказала ему она у поезда — вспоминает, хмыкает, сердится; клянет он себя за ненаходчивость, за жалкую позу там, возле нее; успокаивает себя, что детству и юности суждено оставаться такими, какими они были, а сейчас все по-иному — и у него, и у Клавдии; и говорил же ему Гриша, что неплохо ей сейчас, и мальчик хоть чужой, но есть, и муж есть… А у него, Дмитрия, если так, по-человечески сравнить — ни мальчика, ни жены… Он смотрит на разрисованные морозом оконные стекла, ему кажется, что здесь в любом доме незримо присутствует его былая жизнь — та, в которой жила еще ласковая бабушка, неустанно тикали дореволюционные ходики, в расписных горшочках стояли цветы на подоконниках и вечерами в плите полыхали березовые и осиновые чурки, можно было посидеть у живого огня, послушать, как он поет, тревожно и сладко помечтать о дальних краях, знакомых девочках, непрочитанных книгах… Когда он, повзрослев, распрощался со всем этим — не было уже возврата к прежнему, да и не хотел возвращаться, и если бы не нынешняя неожиданная и странная его командировка — когда б он сюда выбрался! Может, никогда…

Догнала Зоя Васильевна, еще больше нахмуренная; спросил ее:

— А любите свой поселок?

— Родину надо любить, — ответила она не задумываясь, вся в себе — под впечатлением, наверно, разговора с Гришей.

— Нет, Зоя Васильевна, не вообще… Вам лично хорошо здесь?

«Как нахохленный воробышек, — подумал тут же, — и зовут ее по-дурацки, полным именем… Зоенька она, Зоя… Красивого в ней нет и росточек подвел, однако и не безобразная… Может, Гриша домогается ее, а может, и есть она та подружка, о которой он поминал…»

Повторил, улыбаясь:

— Как же, Зоя Васильевна?

— Зовите меня Зоей, — сказала она, будто угадав, о чем он думал. — Это Агапкин… он всех по имени-отчеству… даже школьников.

— Как же, Зоя?

— Извините, мне не нравится ваш вопрос.

— Почему?

— Я честно скажу…

— Ради всех святых!

— …глупый вопрос! Не обижаетесь?

— Нет, отчего ж.

— Не стоит, по-моему, интересоваться тем, без чего вы можете обойтись. Вам же все равно: люблю — не люблю… А где любовь, известно, там и ненависть — так?

Дмитрий сказал «да», про себя ж отметил: «А востра, черт возьми, девка — смотри-ка!..» Обмели они веником ноги, вновь вошли в знакомое уже Дмитрию здание — в контору колхозного правления: библиотека размещалась тут, в самом дальнем по коридору кабинетике.