Вот такой, не имеющий, скорее всего, прямого отношения к нашей теме штришок из биографии Петра Петровича… Однако, с другой стороны, если подобное исключить из разряда жизненно важных проявлений в рядовой человеческой судьбе, то ведь и многое иное можно столь же легко подвергнуть сомнению: а стоит ли, дескать, на такую мелочь обращать внимание?!

Но в данной конкретной ситуации есть смысл не углубляться в существо событий: скрипач-лауреат, на миг озарившая телеэкран звезда из камерного оркестра (среди сотен и тысяч звезд телевизионной «галактики») — это все же нечто далекое от будничной семейной жизни Петровых… Мало ли что могла вообразить себе страдающая приступами гипертонии и коликами в подреберной области Соня? Возможно, что-то вообразила, да за домашними делами очень скоро и забыла, внезапный огонь ушел в привычную золу, а Петр Петрович — именно от въедливой мужской ревности — напридумывал черт-те что… Да еще за год до выхода на пенсию!

Ну ладно… Петр Петрович самый обыкновенный человек, и душевные человеческие муки, само собой, ему не чужды. Не станем осуждать.

Он и к пенсионному состоянию своему приноравливался трудно, однако слово держал — на место былой службы не заглядывал. И оттуда желающих навестить его на нашлось. Словно для всех них уехал он куда-то на поезде — и навсегда. Полгода Петр Петрович ремонтировал — к удовольствию Сони — квартиру, отшлифовал и отлакировал все в ней, а другие полгода состоял при Соне кухонным мальчиком да читал газету «Советский спорт».

В один из солнечных весенних дней он бодро шел домой из прачечной и у начала дорожного перехода нос к носу столкнулся с Серафимой Ивановной.

Петр Петрович от такой неожиданности даже растерялся, поскольку в облике Серафимы Ивановны как бы в сконцентрированном виде предстала перед ним вся его недавняя жизнь — там, в дорогом ему учреждении… Подумать только: Серафима Ивановна!.. И кудряшки ее, и блеклые озабоченные губы, и та же — в форме паучка — брошь у горла.

— Прекрасно выглядите, — своим бесцветным, как вылинявшие обои голосом произнесла Серафима Ивановна. И слабо вздохнула: — Что значит полноценный отдых…

Петр Петрович, в смущении и радости мелко суетясь, не сразу нашел какие-либо приличествующие моменту слова; а малость придя в себя, стал спрашивать, привыкла ли Серафима Ивановна к его… то бишь давно уже к ее… но бывшему его… столу. Там нижний, третий ящичек правой тумбы плохо выдвигается, заедает, и, чтобы этот ящичек умело выдвинуть, вначале надо, взявшись за ручку, легонько раскачать его, непременно давя книзу, а затем ласковым рывком дернуть на себя… и все дела!

Серафима Ивановна, выслушав подчеркнуто снисходительно — как неумный взрослый слушает искреннего ребенка, — сказала (и с нотками досады при этом):

— А я, между прочим, за своим столом сижу.

— Как?!

— А так. Сидела и сижу. А ваш стол убрали.

— Куда убрали?

— Уж не знаю. Куда старье убирают? Выбросили.

Петр Петрович поставил сумку с выстиранным бельем на асфальт — и вытер пот со лба. Пробормотал:

— Мебель меняют. Чего ж, разумно…

— Ничего не меняют, — возразила Серафима Ивановна. — Подо мной дерматин до ваты проелся, прошмыгался, встану — ватные хвосты, извините, сзади… и то стул сменить не могут.

— Позвольте, — Петр Петрович уже ничего не понимал. — Так, это самое… Так вас же хотели на мое место. — И воскликнул облегченно: — Ну да! За своим столом вы, а на моем месте!

— За своим столом на своем месте, — отчетливо выговаривая слова, сухо поправила Серафима Ивановна.

— А на моем?

— Стол же, говорю, выбросили ваш…

— Но должность-то передали!

— Ничего не передали, — и металлический, с зеленым камешком на спине паучок под горлом Серафимы Ивановны (показалось Петру Петровичу) яростно потер одну ножку о другую. — Вас, любезный Петров, проводили и тут же стол изъяли… А я, между прочим, ни на что не рассчитывала. Напрасно только мое имя склоняли, возбуждая в коллективе, будто я чего-то хочу… Смешно, право! Прощайте…

И Серафима Ивановна растворилась в сиянии дня! Петр Петрович, словно оглушенный, даже не заметил, как исчезла она.

Сам же он с бешено колотящимся сердцем трусцой побежал к своему подъезду, и уже у самых дверей, запыхавшись, догнал его какой-то бдительный и услужливый мальчик: «Вы свои вещи, товарищ гражданин, на тротуаре забыли!..»

Сидя на диванчике и уставясь в стену, Петр Петрович пытался найти логическое обоснование услышанному от Серафимы Ивановны. «Убрали стол — это бывает, — лихорадочно размышлял он. — Плохая мебель, отслужила свое — замени! Но убрали должность?! До этого была она, без нее не могли, на ней, понимаете ль, многое держалось, и на тебе — долой!.. Иль Серафима Ивановна со зла, что ей повышение не дали, этакий ядовитый дымок подпустила? Нарочно. Моего, мол, предполагавшегося в жизненном активе нет — и твоего не осталось!»

Но должен был Петр Петрович признать, что Серафима Ивановна при всей ее застарелой женской колючести на дикую ложь не способна, тем всегда и отличалась она на службе, что если уж колола кого, то всегда в самую болевую точку, в каждом случае согласно имеющемуся факту… Можешь обидчиво вскинуться — да не возразишь: было, есть! И сама Серафима Ивановна иногда повторяла: «Уж я неправды не терплю, я даже мужа прогнала, что врал…»

Нет, не могла она — «подпустить»… Так и есть, как сказала. С отжившим свое столом упразднили и его должность! И, сознавая это, Петр Петрович не мог с диванчика подняться — ноги на время отнялись. Слава богу, был еще тот час, когда Соня, за обедом накушавшись, по заведенной привычке почивала — из-за перегородки глухо доносились ее сонные стоны. А то бы увидела она, какое у него лицо…

Неотступно жгла, терзала сознание Петра Петровича убийственная по своей сути мысль: он без одного месяца и четырех дней проработал на своей должности тридцать семь лет, выслужил за тем столом пенсию, он честно, добросовестно исполнял обязанности, отмечался премиями и грамотами, ходил, наконец, со спокойным и несколько важным лицом полезного труженика, государственного служащего… а, оказывается, в обществе можно было обойтись без  т а к о й  должности! Ушел он — и сократили ее. А раз можно обойтись, сократить — выходит, и существовала она постольку-поскольку, вроде бы сама по себе, а не для необходимого дела, существовала, короче, неизвестно для чего, так — некое подобие работы, протирание штанов…

А ведь Петр Петрович, помимо всего, находился, если припомнить, у самых истоков создания учреждения. Тридцать семь лет назад оно и было утверждено как необходимо-действующее — со штатным расписанием в три единицы. Начальник, за ним он, сотрудник Петров, да секретарша (техническая) — вот и весь тогдашний штат. Но через три года энергичными стараниями неутомимый начальник «пробил» еще полторы ставки (половина — по совместительству завхозу); через восемь лет уже ровно восемь человек было в аппарате (с шофером); через год после этого — десять стало (и для шофера дали машину, чтоб было ему на чем возить начальника); а ныне учреждение — это уже современный солидный размах: швейцар-привратник (правда, пока на полставки), свой курьер, подчиненные секретарю начальника (она же завканцелярией) две машинистки, владеющие стенографией, да пятнадцать сотрудников разного ранга.

Все на месте, все незаменимые, а его, Петра Петровича, должность — на распыл? Опомнились и пришли к заключению: не нужна! Он составлял сводки и графики, переписывал, доводил «до кондиции», что поступало с пометками и замечаниями от начальника, нумеровал и подшивал, следил, чтоб был точный учет всех исходящих и входящих бумаг, «выколачивал» сведения по телефону, готовил материалы «на подпись», обрабатывал, согласно существующим инструкциям, данные, считал и анализировал… и т. д. и т. п.! И все это, чем занимался, — мираж, бюрократическая мельница? Вода льется, шумит — жернова стоят… так? Одна видимость?

«Да что же это такое, — ужаснулся бедный Петр Петрович, — это, можно тогда считать, и жизнь впустую прожита? Тоже одна видимость?..»