И еще — кощунственное: пусть какие угодно боли, обиды, пусть что угодно — только не покой — без тебя. То есть кощунство в том, что, выходит, и страдания — счастье. Поскольку — предпочтительней, чем ничто, чем густота без тебя. Я люблю тебя, и если проводить какой-нибудь там химический анализ, то окажется, что в моем организме —90 % — тебя, а десятые доли я уже не считаю.

В последний раз была в бассейне, тридцатого декабря — всего-то пять человек в воде, наверное. Может, к Новому году готовились, а может, электрики уже встречали его — все время выключали свет. В темноте стра-а-ашно! Но «а Егор?» — и плывешь, куда денешься! Хотя и жутко. Плыву и промелькнет молитвой, что ли: «Не устану, я же тебя люблю!» — и правда — не устаю, если успею это сказать.

Успеет промелькнуть в сознании: «Пусть будут родители», а все остальное — о тебе. И это будет второй Новый год. Когда я-с тобой. Даже для поступления в институт требуется стаж два года. Сказал бы ты мне, что хватит, мол, тебе, Аля, бояться, живи — спокойно, никуда я от тебя не денусь. Только не сердись же ты, что я — учу, чего сказать. Знаешь же, что я на это — не посягаю. Только могу я о таком под Новый год помечтать? А я тебя люблю. И ты мое солнышко. А времени — два часа ночи, что же мне не протянуть сейчас руку, не дотронуться до тебя, не почувствовать тебя рукой, губами…

Каждому известно: истерические люди, позволяя себе распускаться, оздоравливаются в своих «всплесках», а носящие боль в себе — не выдерживают раньше. Так что — во свое спасение — иногда буянь. Можешь кричать на меня. Ругай, проклинай, только тоже — разряжайся.

Я люблю тебя. И боюсь этого твоего напряжения. Говорю о работе. Но ведь это так очевидно!

Боже ж ты мой! И как же мне повезло! Такой счастливый сон! Прихожу к тебе домой — и не гонишь. И не сердишься. И обнимаешь меня! И тебе даже хорошо со мной. Проснулась и боялась пошевелиться, чтобы — не спугнуть это счастье в себе. И что еще человеку надо, если могут быть вот такие минуты!.. Вполне можно жить одному на необитаемом острове.

Вот видела тебя в конторе неласкового, сердитого, «железобетонного». Ты знаешь, я тебя такого — больше люблю. Может, потому, что я тебя сначала таким увидела, в своей мягкости перед нами ты пото-ом, так нескоро — явился. А полюбила — такого. Доброта — она может быть и может не быть. А это — в тебе не уходит, это твое. И сейчас, когда изболелось за тебя сердце, когда жду чего угодно — для себя, я сейчас остро ощущаю, какая я счастливая: есть вот такой ты, и я тебя люблю.

Только как дыхание — естественно и легко у меня опять на губах всегдашнее: Егорушка, родной мой, солнышко мое, я люблю тебя, я очень тебя люблю! И никаких швов, никаких склеек. Я так живу, так дышу.

Ну, как сочиняет один товарищ свой исторический роман: как он дышит, так и пишет.

Ты у меня такой стойкий и мужественный: как я у тебя ни вымогаю мысленно какой-нибудь «милостыньки», держишься твердо. Ну и правильно. Зато каждое твое доброе слово — ого-го что значит! Вот — хоть и без особой конкретности, но — от «чужих» — отделил, «родной» — повеличал! И — ликую по этому поводу. Да я тебя такого — и люблю. Когда ты и мне — «родная», и какой- то секретарше по телефону — я тебя, такого, тоже люблю но обидно-то!

Сегодня утром — я еще с твоим «родная» — улыбаюсь, светло мне, счастливо, сегодня весь день у меня на губах мой «символ веры»: Егорушка, родной мой, любимый мой!.. Сегодня я могу в мыслях протянуть руку — и дотронуться до твоей щеки, шеи. И рука моя — не пустоту ощущает.

Чего же еще надо, да? И без этого, скажешь, вон как хорошо устроилась… Я люблю тебя. Я тебя люблю.

Зато вечером в тот же день я вдруг повела себя таким храбрецом! Несколько ошалев после «родной», я как-то быстренько потеряла ключ от квартиры, который в мирное время имею привычку оставлять в дверях с наружной стороны. Что бы там ни было, а ночевать на улице можно, если б оставалась надежда, что утром-то я домой попаду! Походила по подъездам, пособирала ключи — ни один не подошел… Два народных умельца сказали мне, что дверь придется ломать. А как ломать, если я год нигде не могу замок купить — есть только амбарные! И вспомнила, что недалеко дом красят, машина со стрелой. Пошла, попросила, пожалели. Дело в том, что я вообще лет десять никаких каруселей не переношу, высоты боюсь — дико. Как-то рискнула сесть на самую детскую «ромашку», так сразу же закричала: «Снимите меня!» Трех-четырехлетки смеялись. И еще сейчас вдруг совсем давление куда-то надевалось голова кружится часто и без каруселей. И вот…

Ну, улыбнись, это правда было смешно? Ведь не каждый день входишь домой не через дверь, а через окно на третьем этаже. Да еще я — с моим-то страхом постыдным!

Когда мне на следующий день умельцы поставили накладной замок и я, выйдя за почтой, тут же защелкнула «собачку» — уже обошлось без балкона: «собачку» сломать было не жалко, не так жалко, как замок. Хотя все равно пришлось замок искать, потом снова искать умельца и еще раз все приворачивать.

А любить тебя — ты-то знаешь, как это не просто! И кто еще будет все это выносить: вот такой мягкий, улыбчивый — только бантик привяжешь, цветочек воткнешь — такой… ручной. А этот ручной так повернется, что все бантики-цветочки — ого где, а ты сама — на тучку заброшена. Такого полюби! А я тебя люблю. И не раскидывайся мною, пожалуйста. И пусть тебя кто- нибудь так узнает, как знаю я.

Я готова опуститься на колени и молиться: Егорушка, родной мой, ну пусть я у тебя буду! Только пусть я у тебя буду! Я не могу без тебя.

Ты можешь меня спросить снова и снова: «Зачем я тебе нужен?» Мне на это просто ответить: чтобы жить. Ты мне нужен, чтобы я жила. Чтобы была — собою. Чтобы чувствовала себя счастливой. Несчастной — тоже. Чтобы — радоваться, что живешь. Мне уже совсем нельзя без тебя, Егор.

Самодеятельный романс о вреде ласкового слова, который (вред) хочется испытывать снова и снова

Ты нежно впредь меня не называй, Ведь для тебя «родная» ничего не значит! А для меня — на миг мелькнувший рай Враз обернулся пеклом адовым, горячим. Не возвратится больше никогда Покой душе смятенной и мятежной. И будет сердце исступленно ждать: Когда? Когда? Чтоб ты еще хоть раз назвал меня так нежно.

Я уж и всякой травкой себя чувствовала, и различными представителями фауны. И собачкой, для которой верх блаженства, — подать хозяину брошенную палку (не от послушности, не от того, что так учили, а от разрывающего грудь желания что-то сделать для него приятное), и — много неги.

У меня сложились собачьи стихи:

— «Туда нет входа!» — Так людям, не собакам? А я ведь пес, у двери посижу. Под дождиком немного поброжу. Я разучилась — я не буду плакать, Ведь я собака, и да будет так! Я стерегу тебя от всех собак!

Самый большой у нас на Васильевском острове ньюфаундленд — Фрэнк. Я таких нигде не видела. Однажды его жестоко оскорбил Петя Колосов из ВСЕГЕИ: увидев на улице Фрэнка, пошел к нему, заискивающе приговаривая (думал, что это собака директора): «Маша, Маша!» На выставках собачьих у этого Фрэнка отмечали два недостатка: очень большой и еще «излишне очеловечен». Вот беда-то: излишне очеловечен! Не просто исполнитель команд, а еще что-то там чувствует, переживает и т. д. Смешно, ага? У меня потребность — пояснять: смешно не то, что он тонко чувствует, а что это отмечают как недостаток. Про себя это я говорю, не про Фрэнка.

Я нынче поняла так ясно, откуда появилась эта версия: о ребре Адамовом. Очень достоверно древние передали эту зависимость одного человека — женщины — от другого — мужчины.

Улыбнись мне! А то мне приходится перешивать одежку — свой сорок восьмой на какой-то не свой — далекий. А машинка не работает. Шить приходится просто иголкой, все руки исколола! И женщины наши все пристают: на какой диете сижу? Будто я сижу на ней!

Вот сейчас я с интересом думаю про «уходящих в мир иной». Которые по собственной инициативе. (Да нет, ты не посчитай меня за совсем глупую — это я не в качестве какого-то там шантажа и не на предмет выбивания слезы. Я ж не глупая у тебя. Часто — даже наоборот). Просто, я вот будто вошла в их дом, осматриваюсь, и — так все понятно, даже близко. Эгоисты ужасные, ага же? Так просто: взял — и нет ни тебя, ни мук твоих, ни любимых, ни обожаемых. Тихо и спокойно. Вот ведь странное создание — человек! Такое выбирают единицы, а прочие-то — и страдают, и сгорают.