Олег всем случившимся был потрясен настолько, что свалился с нервным потрясением, и кому же, как не мне, пришлось за ним ухаживать в его холостяцком жилье и обнаружить его душу, нервную, неухоженную. Он выздоравливал нелегко, мне было его жалко, время шло, и мы совершенно естественно породнились, когда он предстал передо мной без шутовской маски и постоянных своих кривляний. Я осталась у него на ночь, и волнение его было столь велико, что ничего у него не получилось, только обмазал мне низ живота горячей и липкой спермой. И закричал и застонал от унижения. Утешила я его по-матерински, как могла, а сама была рада, что вот попался мне сочувствующий человек, а не жеребец бесчувственный. Назавтра все у нас нормально получилось, и все это было приятней, чем с Ипполитом, потому что Олег знал мало и шепотом советовался со мной, и мы трудились вместе, как заговорщики. Это не был акт заклания жертвенной овцы, это был акт солидарности. Олегу было приятно, и это меня радовало.

Когда мы объявили на кафедре о своем решении завести на ней семейственность, как выразился в своей манере Олег, все восприняли это как дело естественное. Правда, некоторые поняли, что я дальновидно поставила на будущего доктора наук, безусловное научное светило.

Все-то нам некогда было совершить обмен, и жили мы у меня. Спокойно, размеренно. Мать любила ухаживать за своим зятьком, он хвалился ненаглядной тещей. В свободные часы играл с отцом в шахматы или совершал экскурсии с любознательным и дотошным Максимкой.

Надо сказать, что как мужчина он был не из сильных, и это вполне меня устраивало — до тех пор, пока «доброжелатели» не поведали мне, что видывали его выходящим из своей квартирки с дамой, а я-то знала с его слов, что был он в это время в командировке в Москве. Ни слова не сказала я ему, помнила крушение после первой анонимки, но что-то важное, что жило во мне еще от Артемиды, надломилось. Зачем, ну зачем ему эта измена (или эти измены)? Ведь он мог бы получить у меня все, что ему хотелось. Чего ему недоставало? И что это за душа его, такая нервная и ранимая, как я думала? Что я в нем не поняла? В чем повинна? Чем его не устроила? Вроде бы руки-ноги и все другие мои привлекательные детали на месте. А, может быть, дело во внутреннем нашем несродстве? И все чаще вспоминала я огненные взоры Николая, и в безразличии омертвевшей души не стала отказывать время от времени «друзьям семьи» в столь желанных для них утехах. Мне-то было все равно, разве что бабье мстительное чувство порой поднималось, а почтенным людям было приятно. И покрылась душа моя черствой коркой. Узнал как-то мой Олежек от своего хвастливого друга, что лоб его и впрямь олений — в ветвистых рогах, кинулся ко мне с криками, топаньем ногами, брызгами слюны, пятнами на лице, а я спокойно отвела его руки от своего горла и спросила: «А Валерия? А Нинель? А Диана?..» — и он сник, как проколотый шилом шар, и забормотал: — Ну, что ты, зачем ты так, да не было ничего… — Вот и у меня не было ничего, раз у тебя ничего не было.

И он осекся, потому что очень тогда увлекся своей новой темой; которая сулила большой успех и имя в мировой науке. Он был действительно талантливым изобретателем, но боялся, что шум и разборки подставят ему ножку. И еще потому не следовало ему со мной ссориться, что все свои идеи он сначала обсуждал со мной и в спорах я беспощадно вытравляло из них все слабое и он находил наилучшие, часто парадоксальные решения, а я их математически оформляла (тут я была сильнее его).

И я опять подумала: что же это получается, ведь мы так с ним близки, и у нас общие научные интересы, взаимное понимание. Может быть, я не сумела заинтересовать его семейным строительством?

Да, в этом все дело! И когда я после нашего замирения что называется «залетела», я решила не идти на аборт, потому что для привязки мужа к семье он должен быть отцом. И Максиму будет лучше, а то растет, как заласканный эгоист, а тут придется ему заботиться о младшеньком. Я обещала Олегу, что его работа не пострадает, объяснила ему, что человек без ребенка — это прерванная нить истории, а мироздание такого не прощает.

И появилась у нас Олечка, и жизнь моя расцветилась новыми заботами и новыми красками. И стала я матерью солидного уже семейства. И потекли месяцы и годы повседневной, обязательной, засасывающей суеты и стала я баба бабой, и от Артемиды, юной, цельной, звонкой и веселой, уже во мне и следа, как будто, не оставалось.

Тут-то и встретился мне Егор со своим ясным и спокойным взглядом и совсем было забытой мною открытостью сильного человека. И сказала я тогда ему, что хочу помогать не только в работе, но и в жизни, и полетела ему навстречу безоглядно и беззаветно.

Так завершилась вторая серия моей собственной семейной жизни. И когда я заявила потрясенному Олегу, что ухожу от него с детьми к тому старому и нищему отставнику-дембелю, которого он видел (и не видел) в новогоднем застолье, то он дар речи утратил. Он и многие другие, когда я в себя пришли, то ничего иного подумать не смогли, что я со своей дальновидностью поставила в эти смутные времена верную карту на будущего миллионщика- коммерсанта, на магната международного издательского бизнеса. А я-то поставила на душу свою, видно, еще живую, которая повернулась к нему, как цветок к солнышку. Раскрылась и повернулась лишь на тридцать четвертом году моей долгой и незадачливой жизни. Сколько я не жила, все это была, оказывается, лишь предистория.

Прочла и перечитала я начало исповедальных записок двух людей, мужчины и женщины, которые до своей счастливой (как они ее поняли) встречи оченьтаки прилично набили себе бока на неструганных полатях сексуальной жизни.

Да только ли эти двое? Как я высчитала из прочитанного, речь шла еще о четырех других человеках — двоих прежних официальных женах Егора и двух прежних официальных мужьях Анастасии. О мимолетных прежних связях своих они почти не говорят, и по-моему зря: иногда один какой-либо незначительный, казалось бы, штрих способен дать существенное дополнение ко всей истории болезни. Да, я настаиваю- на этом слове: болезнь, ибо все прочитанное есть развернутый анамнез, то есть история заболевания, которое нельзя назвать иначе, чем патологическим невежеством, чем пандемией, разрушающей физическое и психическое здоровье всей страны, всей нации.

Да что уж говорить об этих шестерых людях: картографе, дипломате, ученом- изобретателе, геологине, альпинистке и преподавательнице точных наук (она же экскурсоводка), если я сама, врач-гинеколог, познала женскую радость случайно, только благодаря дерзости и резвости моего старшего коллеги по больничному отделению в курортном городе? Я была стройна, хороша собой, может быть, даже более пикантна, чем Анастасия-Артемида, потому что тщательно следила за тем, чтобы всегда моя кожа была загорелой. Ходила в белой блузочке да еще с глубокими отворотами на груди и, уверяю вас, мужчины были, как теперь говорят, «в отпаде». У меня уже были и браки, и разводы, и добрые друзья из самых видных курортников, которые приезжали не один сезон подряд, и я самоуверенно думала, что о сексе знаю все и относилась с иронией к байкам о каких-то там оглушительных впечатлениях при оргазме. Приятное дело — да, но не более того. И вот однажды ночью, когда в отделении все было тихо, а в приемный покой никого не везли, завотделением Аркадий Михайлович, царство ему небесное, взгромоздил меня на гинекологическое кресло, обследовал мою структуру пальцами в перчатке и зеркальцем, а потом и говорит: