О, Господи! Вот утром спешно выходит, едва ли не выбегает из своего подъезда женщина. Ей за тридцать, она волочит за руку свою непроснувшуюся хнычущую дочку, которую надо успеть сдать в детсадик, другой рукой она взашей толкает сына, чьи сосредоточенные том-сойеровские глаза свидетельствуют о явном намерении увильнуть от первого урока с контрольным опросом за четверть: этого гиганта мысли следует внедрить в здание школы до звонка на зарядку, назад ему не дадут ходу уже дежурные в дверях. Потом эта мать двух детей от двух прежних мужей должна бегом- бегом домчаться до остановки трамвая и втиснуться в переполненный вагон, который, слава Богу и водителю-ветерану, будет тик-в-тик успевать к месту работы, чтобы дежурный на вахте не поставил свой крошечный крючок против ее фамилии (что чревато существенным спадом квартальной премии). Далее — служба с ее полезными, а часто — бессмысленными делами и обеденным перерывом, который семейной женщине предоставляется не для отдыха и восстановления сил, а для гонки по близлежащим магазинам, чтобы навьючиться по мере всех сил и возможностей, потому что в час пик, после работы, эти походы дадут гораздо меньший КПД на единицу времени. Потом — с авоськами, а в последнее время — с тяжеленным, хоть и модерновым рюкзачком за плечами — в детсадик, где доченька сидит в числе еще неразобранных последних детей с недовольной сим обстоятельством воспитательницей, и я Александру Яковлевну хорошо понимаю: хоть до конца ее законной смены остается еще полчаса, но в магазинах-то с этим не считаются. Отдаю ей один из своих пакетов молока и бегом-бегом домой, а уж там всех немыслимых хлопот полон рот до самого отбоя. Одним словом, вполне можно было бы применить ко мне горькую и жесткую в своей ясности формулу, которую столь памятно для миллионов подобных мне женщин вывела когда-то в журнале «Работница» Раиса Елагина: «Я — вьючно-сумчато- ломовое существо среднего рода, по своим технико-эксплуатационным характеристикам предназначенное для героических трудовых свершений на ниве промышленности, сельского хозяйства, просвещения, здравоохранения, торговли и бытового обслуживания, а также в промежутках между всем этим вполне пригодное для производства детей».

Да, все точно! Но почему же от сослуживцев — в том числе и женщин! — я не устаю принимать комплименты своему распрочудесному внешнему виду? Почему не один уже мужчина (в том числе и тогда, когда они думают, что находятся вне зоны дамского прослушивания) говорит, что внутри Анастасии как будто волшебную лампочку ввернули? Вообще, для наших факультетских и кафедральных мудрецов, искони убежденных в том, что я все свои якобы иррациональные, с точки зрения других, поступки совершаю, гениально просчитав их материальные последствия посредством ЭВМ на десять и более шагов вперед, наступили тяжелые времена. В самом деле: молодой муж — практически доктор наук — с великолепными международными перспективами, вальяжный и представительный, двое детей у тебя — так держись за него руками и ногами! И бросила его ради безродного старика чуть ли не на двадцать лет старше нее, сухощавого, не видного собой, чуть ли не ниже ее росточком (это — напраслина!), у которого всех-то богатств — военный китель со следами споротых после дембеля погон!.. И при этом — тетка явственно вся изнутри светится, чего раньше уж точно не было, мы же ее со студенческих ногтей помним. Чудеса в решете, «це дило трэба розжуваты…»

До меня даже дошли напетые мудрецами в курилке скабрезные строчки из водевиля прошлого века: «Хочу быть под полковником, хочу быть под полковником, под хочу быть полковником». Жуйте, милые, жуйте, пойте, милые, пойте, а я вспоминаю: как-то утром все же не успела я из детсадика к своему штатному трамваю добежать, удалился он на моих глазах. И замахала я руками пробегающей мимо импортной машине, не глядя на «контингент», ее населяющий, уж очень не хотелось крючок в списке получить. Дверца отворилась, я плюхнулась на свободное место сзади, и красавица-машина сразу быстро двинулась. Прежде я мысленно воскликнула бы: «О, Боже!» — в ней сидело четверо выходцев из другого мира, из ада, может быть, рэкетиры со своей разборки или дельцы наркомафии: гладкие, циничные, жестокие, молодые, очень чем-то похожие друг на друга, хотя разной внешности и роста.

— О, какая девочка досталась нам с утра! — едва заметно, с намеком улыбнулся водитель и дал газ, не спрашивая, куда мне нужно.

Собаки и злые люди отлично чуют эманацию страха, исходящую от жертвы. И, думаю я, до чего же внутренне удивились мои «попутчики», когда я спокойно откинулась на мягкую спинку, затворив глаза, и улыбка непроизвольно раздвинула мои губы! Своим обостренным чутьем они тотчас уловили, что эта улыбка никакого отношения ни к ним, ни к данной ситуации не имеет. Уловили и смешались, потому что столкнулись с чем-то им непонятным, напрочь выходящим из круга их действительности. А я вся была в своей любви. В Любви.

Немного расслабившись после гонки за трамваем, я открыла глаза и сказала:

— Благодаря вам и провидению, теперь без премии не останусь, галочку за опоздание мне не поставят. Если можно, через квартал поверните направо. — А если нельзя? — спросил один, но без неодолимой наглости. А другой со спокойствием несоразмерного превосходства задал мне вопрос, как бы снизойдя ко мне. — И велика ли твоя… ваша премия? — Сто пятьдесят процентов от оклада. — А оклад? — Как бы это сказать: скажем, три прожиточных минимума. Полчаса работы для меня, — снисходительно сообщил водитель, плавно, мастерски поворачивая, куда мне было нужно. — Час или месяц, ребята, в этом ли счастье? — засмеялась я. Видно, давно, со времен еще пионерской или комсомольской юности никто не называл их «ребята». Видно, давно не слыхали они доброго смеха. Видно, давно не встречались в своем антимире с безразличием к деньгам. Видно, было и еще что-то, что сдерживало их, непонятное им, а меня охраняло.