Я приходил к ней почти каждую ночь, а однажды остался у нее на субботу и воскресенье. Мы знакомились все ближе и ближе, она принимала мои желания уже телепатически. Думаю, что если бы поставить себе целью найти партнершу для любви тантрической, совершеннее Алевтины найти было бы невозможно.
— Ты читал писателя Сент-Экзюпери? — как-то спросила она ночью. — А что? — Ведь ты так приручил меня к себе! Какую-то ответственность за это ты несешь? — Ничего я специально не делал, — вздохнул я. — Мы приручились взаимно. А какая ответственность у тебя? — Хитрец! Ведь у нас разные весовые категории… — Ах, так? Ну, поборемся! — и я навалился на нее, с вожделением ощущая все это роскошное тело. — Как всегда уходишь от ответа, — вздохнула она слабо, а тело ее уже привычно отвечало. — Не ухожу, а вхожу… — О Боже, если бы так навсегда… Какой контраст в постели, любовных баталиях вообще являла она самой себе же в служебной обстановке! Скромная в манерах, корректно одетая, миловидная служащая — мог ли бы хоть кто-нибудь, хоть я сам представить себе, что она скрывает вулкан страсти, что она — огненная жрица любви, неистощимая в ласках, в изобретательности, в бесстрашии, в экспериментах? Достаточно опытный любовник, я подчас терялся перед ее мощью и познаниями в области эротики. Да неужто же каждая из окружающих нас миллионов скромниц несет в себе подобный термоядерный потенциал?! Ведь Алевтина не сексуальная фотомодель, не прожженная профессионалка-путана, не талантливая мастерица ночного стриптиза, нет: женщина интеллигентная работница, поглощенная бытом и службой, абсолютно чуждая зазывных манер. Честное слово, совсем другими глазами, даже с некоторой опаской стал смотреть я на потоки встречных скромниц — в трамваях, метро, в магазинах!
— Может быть, и в каждой скрывается вулкан, не знаю, но я-то — не каждая, — с некоторой иронией ответила она как-то на мое восхищенное недоумение. Надо сказать, что не ласкала она меня или не ласкалась об меня ненасытно сама в постели лишь в те моменты, когда я ее ласкал или когда она спала. Вот и сейчас: разговор-разговором, а дело-делом, она не упускала ни секунды, и это сочетание острой ласки с беседой или со взглядом в упор глаза-в-глаза или даже одновременным возлиянием напитка придавало нашему с ней сексу совсем новый настрой, мне, мужику, повторяю, бывалому, дотоле неизвестный.
— Хорошо понимаю, что ты очень даже не каждая, но каким образом девственница (я употребил в разговоре другое слово, потому что в постели ее до неистовства заводили те же соленые слова, которые она с искренним негодованием отвергала в спокойном состоянии), которую я сам освятил, сочетается со столь многознающей одалиской? Вот секрет!
— Подумай, дружок мой сердечный, разве всесторонняя проработка любой проблемы, с которой я сталкиваюсь, не есть мой конек, моя личная особенность? Ты-то сам кому поручил доскональную схему берхстгаденского проекта? Мне!.. У меня был повод для занятий теорией секса, и я основательно проштудировала ее по всей мыслимой и немыслимой литературе.
— А сейчас вроде бы семинарские занятия? — И семинары, и консультации, и зачеты, и экзамены, и госэкзамены. — Получите круглое пять. Красный диплом. Вкладыш. Подпись. Печать. — Ах, мне бы теперь еще именное направление на работу!.. — Ладно, похлопочем. — О, благодетель!.. — А что за повод был заняться теорией? — Заметил все-таки мою обмолвку? — А как же! Так знай, милый ты мой, что есть некто, Геннадий, весьма достойный молодой человек, который души во мне не чает чуть ли не с младших классов. Но мне-то он не люб: он мальчик, ему нужно быть за лидером, а мне самой нужен лидер, я сама хочу быть за мужем! — Ну, и какой повод? — Я же все-таки не каменная, не чурка!.. — Это уж точно! — И вот когда от его ухаживаний, от его рук зажглось во мне ретивое, тут-то я и решила познать, что именно зажглось и как надо этот пожар гасить. Так я и стала профессором-теоретиком. Но студентом на семинаре быть куда лучше!
Коротко ли — долго ли, но эта беседа заняла у нас добрый час, да ведь с какими ослепительными иллюстрациями!..
Разумеется, сослуживцы не могли не обратить внимания на чудесный расцвет Алевтины Сергеевны, которая в считанные недели стала удивительной красавицей по всем канонам славянской эстетики: белолица, черноброва, ясноглаза, высокогруда, улыбчива. Мудрая, как Василиса Прекрасная, она устроила так, что несколько раз ее встречал с работы на глазах у всех ее бедолага Геннадий — высокий, какой-то стерильно выутюженный блондин. Она даже познакомила нас, остановила меня, когда я спешил мимо них. Что же касается моих дезавуирующих усилий, то их даже искать не пришлось: был получен факс от самого г-на Берхстгадена с высокой степенью удовлетворения по поводу наших предложений, и решением учредителей фирмы экономист Алевтина Сергеевна была очередной раз особо отмечена и премирована. Более того, решено было, учитывая ее владение английским, командировать для уточнения частностей проекта в Канаду! Это ли не звонкая сенсация для коллектива, это ли не повод j для всестороннего расцвета талантливой сотрудницы?!
Я восхищался ею как человеком и женщиной, я наслаждался ею вволю и выше всех доступных возможностей как любовницей. И я уже твердо знал, что пора возвращаться к Анастасии, ибо чувствовал, физически ощущал: чем выше поднимается радость Алевтины, тем одновременно все ниже падает уровень жизнеспособности Анастасии. Буквально считанные сантиметры отделяют ее от невозвратной черноты, и если это случится — не будет мне самому ни спасения, ни покоя во веки веков! Все, что мог отдать Алевтине, я ей отдал, она узнала счастье любить и быть любимой. Дальше цена ее радости становилась ценой жизни другой женщины. Пора было прощаться, но как — этого я не знал, потому что это значило для меня рвануть свою душу с невыносимой болью.
Почему, почему нельзя жить с ними обеими? Я когда-то задавал осторожный вопрос Анастасии, могла бы она представить себе полигамный брак? Неожиданно легко она ответила, что да, конечно, она могла бы жить в мире и согласии еще с какой-либо близкой мне женщиной, но при одном условии: если бы так было принято у нас всюду, если бы это было повсеместной нормой. А потому, милый ты мой, не мечтай о таких вещах и не нацеливайся на сторону. Ты — мой навеки, никому я тебя не отдам, а если отдам, то вместе со своим последним дыханием. Отдам и тут же умру!.. — такой вот был веселый разговор, когда я уже маялся неожиданным чувством к Алевтине.
Алевтина со своей дьявольской интуицией несомненно чувствовала что-то. Во время нашего очередного знойного, беспредельного в своем наслаждении свидания, она спросила меня: — Ты рад, что я у тебя есть?
Никогда я не лгал ей, и как мне было сказать, что это «есть» для меня становится уже горем, приближается к трагедии. Я промолчал, и она сразу это ухватила. Сильно пластаясь своей атласно мягкой грудью о мою волосатую, тесно прижавшись к моему бедру лобком, она спросила:
— Ты знаешь, что в Ливии разрешено многоженство, но при одном условии: если каждая жена имеет свой собственный дом? Господин время от времени навещает каждую из семей, а жены чаще всего дружат, как сестры, и ходят друг к другу в гости. Ты хотел бы так?
— Поехали в Ливию! — согласился я. — Почему ты со мной никогда не говоришь об Анастасии? — Потому что она умирает. Алевтина обмякла и долго молчала. — Она тебе об этом говорила? — Нет, я сам знаю. Она отвернулась от меня и замерла. Потом плечи ее начали вздрагивать. Я молча прижался к ней, приобнял. — Ну почему, почему, — по-бабьи, навзрыд плача, промолвила она, в какой-то Ливии можно, а у нас нельзя? — Не дозрели. — А когда? Когда дозреем?! — Не знаю. — Но ведь людям всюду должно быть хорошо! — Анастасия не согласится на такую жизнь. — Ты будешь ко мне приходить? — после долгой паузы, помертвевшим голосом спросила она. Я промолчал. Больше ничего не было сказано. Это была прощальная ночь. Под утро, когда Алевтина бездыханно спала, я встал, оделся, поцеловал ее недвижную руку и ушел к себе. Там меня ждала телеграмма от Насти и детей.
