Переводя дыхание от этого «открытия», я легла на спину и принялась тихонько и нежно играть рукой с этим «явлением природы», воплощением мужского естества. Он был и твердым, как дерево, и мягким, как нежный шелк, и горячим, как кровь, и прохладным, как тень у ручья. Он был живым! В ответ на мои движения, он стал расти в длину, набухать в толщину, Хотя, казалось бы, куда уж дальше! Мелькнула на краю сознания мысль: неужели это «нефритовое копье», как пишут китайцы, да какое там копье, этот нефритовый столб — толщиной и длиной мало что не с детскую ногу, мое лоно сможет вместить? Мелькнула и исчезла, потому что все мысли ушли, все вспыхнули разом и сгорели: хочу! Хочу! И ничего другого. Огненное желание скрутило меня и бросило вверх, как сухой лепесток в огне пожара. Да что же это происходит? Что делается? Уже два года живем, почти ни одного дня не пропускаем без близости, а безумная страсть все больше воспаляет меня — всю целиком, и тело, и разум, и душу, и кости, и жилы — всю, всю! Это я холодная Артемида, это я — бесстрастная наложница всех предшествующих мужчин, которые обладали моим телом? Да неужели сейчас здесь, в этой постели одалиска, готовая безумствовать в своей страсти, — это та же женщина, что и в прошлые годы?.. О, Егор, что же ты сделал со мной, на какие клавиши нажал, какие клеммы подпаял, что я стала. счастливой, что я познала могущество любовного пожара? О, спасибо тебе, люблю, люблю, люблю тебя!..
Он проснулся, судя по дыханию, и лежал молча, потом обнял меня без слов и крепко прижал. Я уже не могла ждать!
— Скажи мне: сейчас я буду тебя е..! — Сейчас я буду тебя е..! — как эхо шепотом повторил он…
Я ринулась на него — и уже ничего, даже смерть не смогла бы меня остановить! О, как глубоко вошел этот нефритовый столб в мои ложесна — и что было потом! Буря, ураган, крик, плач, царапание, слова, которые нельзя даже представить себе! Сколько времени это продолжалось? Не знаю! Я была сверху, потом снизу, потом я была спереди, потом была сзади, он крутил меня по-всякому, я изгибалась сама, и наконец — страшное его рычание и могучие толчки, как жгучие выбросы из шланга, который раз за разом заливал под невероятным давлением мое нутро…
И хоть я почти ничего в этом огненном смерче не помню, все же нечто я поняла: это свое совершенно измененное сознание, которое перенесло всю меня в другое измерение, в мир совсем иных возможностей. О чем я говорю? Мне приходилось читать и даже видеть по телевидению углеходцев, и наших, и западноукраинских, и индийских: после костра остается большая груда пылающих углей, и люди один за другим спокойно идут по ним, а потом показывают свои розовые, необожженые ступни. Необожженные при температуре 800 °C! А при 100°, как известно, кожа горит, как бумага. Углеходцы говорят, что все дело в измененном состоянии сознания — в настрое, который в реальности позволяет совершать то, что зовется чудом.
К чему это я? К тому, что во время экстаза я схватила его руки и притянула к своим соскам: крепче, крепче! — кричала я. Он боялся причинить мне боль, но я с такой силой сжала его ручищи, лежащие на моей груди, что ему ничего другого не оставалось, как сдавить соски, будто они не живые. Волна неземного восторга унесла меня ввысь — и раз, и другой, и третий!
— Еще! Еще! Еще! — оргазм следовал за оргазмом, один невероятнее другого, а я вкладывала свои соски в его руки и требовала: Сильнее! Сильнее! Дави!.. Но когда все это самадхическое — другого слова не нахожу — упоенье завершилось, и мы, тихо прильнув друг к другу, отдыхали, он не смог удержаться: с явной опаской осмотрел мою грудь — на ней не было ни-че-го, никаких следов! Да и я чувствовала себя легко, опустошенно, сладко — ни признака какой-либо боли, хотя стальные пальцы его таковы, что способны в боевой схватке легко переломить предплечье или на спор согнуть кочергу. Ни-че-го! Ни сле-да! Вот где — в ином мире, в ином состоянии была я в момент своего безумства. А вернее — наивысшего взлета своей страсти.
Да, не думаю, чтобы хоть кто-либо мог увидеть даже отдаленно схожий портрет той буйной одалиски, необузданной жрицы любви в озабоченной бытовыми заботами домохозяйке или в вежливо-приветливой институтской «ученой дамочке»!
Конечно, страсть и ее протуберанцы были максимально сильными проявлениями моего нового замужнего состояния. Прежние загсовские свидетельства как раз ни о чем глубоком не свидетельствовали, потому что я душою своей в основном жила отдельно от бывших супругов: у них была своя жизнь, свои интересы, у меня — своя. А теперь я была за-мужем, и его дела и заботы стали моими собственными, потому что жгучий интерес вызывало у меня буквально все, что имело отношение к этому человеку, который мощно втянул меня в свою орбиту, как притягивает Земля Луну, или как Солнце держит на вечной привязи и заставляет вращаться вокруг себя Землю.
Он уже не был офицером, а я никогда до того не была в роли офицерской жены, но, кажется мне, я с готовностью и искренней радостью стала для него именно такой женщиной, какой может быть офицерская жена в ее пределе, в идеале этого слова. Когда он приходил усталый и озабоченный, я не выворачивала на его голову зловонный горшок мелких и крупных неприятностей, не вываливала на стол жалобы (а сколько бы их набралось!) на эти сдуревшие цены, на непослушание детей, на коварство сослуживцев, нет! Я всегда помнила старую русскую присказку: «Ты меня напои, накорми, в баньке помой, а потом и выпытывай». И когда он оттаивал и приходил в себя, я с жадностью расспрашивала его о новых поворотах его петлистого пути к концерну, так или иначе оценивала его возможных попутчиков. «Слушай, Егорушка, — сказала я ему однажды, — а давай-ка затеем настоящий званый обед для твоих новых друзей. Надо же нам и себя показать, и людей посмотреть, какие они в домашней обстановке!»
— И ты возьмешь всю эту возню на себя? — прищурился он. А я уловила его мгновенную мысль: «А деньги?» — Не беспокойся, мое светло-коричневое платье, ну то что в полоску, тебе не очень нравится, значит, принесем его на заклание во имя дела.
Он не стал ничего говорить, только надолго припал губами к моей руке ведь он знал, сколько требовалось денег по новым ценам на одежду, которая на детях, особенно на сыночке, буквально горела, а почти все его доходы (и долги немалые) шли пока в счет будущих благ.
Этот Обед — почитай, царский по нынешним временам, со сменой блюд в старом столовом сервизе, с суповником и хрустальными графинчиками, я знаю, сподвижникам его очень даже запомнился. Не буду скрывать: сама себя я так подготовила у парикмахерши и косметички, что каждый из прибывших мужчин не сразу, кажется, понимал, куда и к кому он попал. Егор был на высоте, он блистал в отличной сирийской рубахе и светлых брюках, и время от времени я ловила на себе его веселый, восхищенный взгляд. Сначала высокое собрание двигалось несколько замедленно, чувствовалась скованность: роскошный стол, какая-то явно нездешнего происхождения хозяйка, но исподволь содержимое хрустальных графинчиков развязало языки, а луковый суп — по последней парижской моде — вызвал всеобщее одобрение, и пошло- поехало! Тост воздвигался за тостом, и каждый второй был за фею, за богиню- хранительницу этого дома, за невероятное везение Егора, которому судьба послала такую необыкновенную красавицу и т. д., и т. п. Я позволила себе тоже поднять тост за счастье встречи с такими удивительными людьми, которые локоть-в-локоть, плечо-в-плечо вместе с моим ненаглядным мужем двинулись на штурм незыблемой твердыни, и теперь я вижу, что вражеская крепость доживает последние дни перед неминуемой капитуляцией. Зазвенели бокалы, раздалось громкое «Ура!» и тут совсем не по сценарию в комнату ввалились раздираемые неумолимым любопытством дети!
— Оля! Максим! А ну-ка назад, к бабуле! — вскричала я (специально попросила маму прийти мне помочь в этот день). — Ничего мать, ничего, все в порядке, — возразил Егор, и оба юных героя, почуяв слабину в нашей обороне, шмыгнули к нему и тотчас водрузились у него на коленях, вызвав смех и одобрение гостей. А я не могла не подумать в этот миг: уж очень хорошо они все смотрелись у единой семейной тарелки! Насколько жизнь с ее экспромтами талантливее, как драматург, чем мы…
