Две недели наблюдала Драгана за Костенецким, он всё это время наращивал своё наступление на тёмные силы в думе, чем окончательно привёл в замешательство и своих вчерашних союзников по депутатскому корпусу, и избирателей, которые устали от «фокусов думского клоуна» и окончательно от него отвернулись. Он же не обращал внимания ни на какие беды, свалившиеся на него в связи с поворотом его позиции, он продолжал громить лжецов и предателей, чем сеял вокруг себя ещё большее замешательство, множил число врагов, которые не знали, что же с ним делать.
Редактор газеты Гусь заметил, что Драгана сторонится Костенецкого, и это его радовало. Он находил естественным, что внучка американского магната отвернулась от политика, проявлявшего теперь явные симпатии к коммунистам, не бранил, как прежде, а наоборот, называл их фракцию в думе самой честной и приличной,— и Гусь стал везде поджидать Драгану и, как только она появлялась, тут же возле неё оказывался. А Драгане он как раз и нужен был. Она теперь, чтобы лучше понять метаморфозу Костенецкого, хотела больше знать о думе, о том, какие тут были пристрастия, кто и как расставлял подводные камни, кто и с кем боролся. Она потому охотно беседовала с редактором, ходила с ним в буфет, подолгу там сидела за чаем или кофе. Драгана задавала вопросы, а Гусь, обрадованный её вниманием, охотно на них отвечал. Ему даже влетела шальная мысль: уж не понравился ли он этой залётной ласточке и не может ли он рассчитывать на серьёзные с ней отношения?
Гусь, как опытный политик и ещё более опытный журналист, умело составил стратегию покорения Драганы; он, прежде всего, решил подальше отодвинуть от неё Костенецкого и для этого развенчивал образ «самого яркого и влиятельного» политика на Балканах, он говорил:
— Вы, наверное, смотрите на каждого депутата и думаете: что же это за народ такой? Разве не так вы думаете? А?.. А я вам отвечу: они все одинаковы. Каждый из них смотрит в кассу. Только в кассу. В какую кассу? А в ту, где больше дают.
И Гусь, откинувшись на спинку стула, захохотал. Мокрые красные губы его растворились, и Драгана увидела частокол крупных бугроватых зубов. Дёсны обнажились, сообщая бородатому лицу не совсем человеческое, но, впрочем, и не звериное выражение. Драгана поежилась. По левому плечу её,— почему-то по левому,— пробежал озноб. Она отвернула в сторону взгляд, ожидая, когда собеседник перестанет смеяться и всё его лицо вновь скроется под густой зарослью шерсти. Под сердцем ворохнулась тревога: и это он воспитывает сербскую молодёжь! Вспомнилась фраза, оброненная Альфредом Нобелем, где-то она её вычитала: демократия — это власть подонков. Она же могла бы добавить: не только подонков, но и каких-то недочеловеков.
Гусь между тем, всё больше воодушевляясь, продолжал:
— Он — да, вначале засветился на нашем небосклоне. Но что же вы хотите? Со всех трибун он кричал: «Я соберу Югославию под одну крышу и верну ей статус империи!.. Во время войны югославские партизаны спасли от Гитлера Европу. Я дам Югославии вторую славу. А если уж говорить о России, то она попала в сионистский капкан и ей уже не спастись. Я в год по десять раз летаю в Москву, у меня собственный самолёт, и я летаю. У меня там друзья. И сын юриста мой лучший друг. Он говорит: Вульф, наше время пришло. Бери в Югославии власть, как мы её взяли в России. Второй Киргизии у нас не будет. Русский — это не киргиз. Киргиз пьёт кумыс, русский — водку, киргиз помнит, что он киргиз, русский давно забыл, кто он такой. Ему теперь в паспорте пишут, что он номер, а не человек. Русским ещё трусливый грузинишка Джугашвили приказал забыть, что они русские. И они теперь его хвалят. Они снова зовут на престол какого-нибудь чеченца. Они не могут иначе. Свой дом они отдают чужаку. И это у них ещё пошло с Петра Первого. Тот был идиот и натащил в Россию немцев. И все цари у них были немцы». А я,— продолжал Гусь,— согласен с сыном юриста: для России лучше всего — так это еврей. Он хоть не убивает, а сводит со света тихо, и при том улыбается. И всякое настоящее он подменяет поддельным: поддельные продукты, поддельные лекарства,— образование тоже поддельное. Ну, и радовались бы, а они орут: не надо евреев! У них антисемитизм, а это такое, когда уже хуже не надо. Если антисемитизм, то это уже конец света. Представьте, если бы у вас в Штатах победил русский генерал Макашов. Да, вы этого не представляете, но я вам скажу: ваш бы дедушка превратился в нищего, а вы бы стали школьной учительницей. Это — в лучшем случае, а то в вашей крови стали бы искать еврейскую, и если бы нашли хоть каплю — тогда в лагерь, в гулаг. Вы этого хотите? Нет, вы этого не хотите. Я тоже этого не хочу. Да, не хочу!
Гусь могучими зубами отхватил полбутерброда с копчёной колбасой и смотрел на Драгану глазами, которые при ярком свете из окна меняли своё выражение и постоянно разбегались то в стороны к ушам, а то сбегались к носу и тогда превращались в какой-то светильник, от которого теперь уже у Драганы не в одном только левом плече, но и по всему телу разбегался колючий, холодящий душу озноб.
Драгана вдруг поняла: не один только Вульф мечтает о лаврах всеславянского лидера, но и этот бородатый нервный субъект. Пока он захватил главную молодёжную газету, но кто знает, как далеко его понесёт капризная политическая фортуна? Обошёл же всех политиков и вырвался вперёд его удачливый приятель Вульф Костенецкий! С воцарением на Балканах власти демократов его партия была второй после коммунистов. Но потом он решил вышибить из седла коммунистов и покатил на них бочку, стал называть их «проклятыми коммуняками» и обвинять во всех грехах. Но тут наш фюрер просчитался: его электорат усох, как шагреневая кожа, и на последних выборах он едва протиснулся в думу. Костенецкий лопнул, как мыльный пузырь, а что до нынешнего его кульбита — его ещё пока никто не понял. Вульфа и раньше понимать было трудно, но какие пируэты он выписывает сейчас — тут все политологи сбились с ног, а понять бессильны. Между тем президент нервничает: козырного туза лишается. Костенецкий всегда был у него в кармане, и в случае нужды он при поддержке Вульфа обеспечивал себе любой проект. Если же нынешняя блажь Вульфа затянется, президент лишается главной силы и в любой момент может оказаться в положении президента Киргизии, которому недавно дали хорошего пинка, и он вылетел из кресла.
Гусь доел бутерброды с колбасой и взялся за жирный и не совсем свежий гамбургер, а уж потом хотел продолжать рассказ о Костенецком с целью окончательно растоптать его в глазах Драганы и обеспечить себе плацдарм для атаки на неё, но второпях он забылся, извалял свою бороду в крошках пирога, и Драгана, увидев эти крошки, болезненно сморщилась от приступа брезгливости,— ей стало не по себе, и она проговорила:
— Прошу извинить, но мне нужно ехать домой.
— Я подвезу вас. У меня машина бронированная.
На что она сказала:
— Я езжу только в своей машине.
Гусь провожал её и заметил, какой у неё дорогой автомобиль, и рядом стояли два других автомобиля — её охрана. Он хотел было поцеловать руку Драганы, но она не заметила его протянутой руки и, даже не взглянув на него, села в машину и уехала. Ему такое прощание показалось невежливым, и он ещё с минуту стоял, снедаемый недоумением. Подошедший к нему референт сказал:
— Приведите в порядок бороду. В ней запутались крошки от пирога.
Гусь, вытирая платком бороду, проворчал под нос грязное ругательство,— впрочем, не такое забористое, какие в изобилии были рассыпаны на страницах его газеты. Но всего больше его сейчас удручало, что Драгану он потерял навсегда.
Газеты, радио и телевидение вдруг все свалились в сторону Костенецкого; завопили в одни голос: в президенты его, в президенты! Но, может быть, этот их неожиданно усилившийся интерес к великому либералу и сыграл с ним самую злую в его жизни шутку: однажды он подъехал к парламенту, вышел из машины и раздалась очередь из автомата. Костенецкий повернулся на каблуках, запрокинул к небу голову и замертво рухнул к ногам своего охранника. Контрольного выстрела в голову не потребовалось: он умер мгновенно, и лишь изумлённые глаза его продолжали смотреть в небо.
