— Вы? — удивился он.

— Да, я. А разве вы меня не узнаёте?

— Узнал я вас, узнал. Моё вам почтение.

Открыл дверь, пропустил Драгану и шёл рядом.

— Вы от газеты? От Гуся?.. О, эта грязная отвратительная газета! Бросьте его удостоверение вон в тот мусорный ящик, а я вас оформлю своим помощником. Вам будет со мной интересно, я теперь буду всех громить и разоблачать.

— Почему теперь? Вы и раньше громили и разоблачали, но только не всех, а одних коммунистов. Что произошло с вашими взглядами и когда это случилось?

— Это случилось вдруг, в один момент: мне что-то ударило в голову, вроде электрической искры. Я прозрел, я себя возненавидел, но, впрочем, ненадолго. Я тут же решил: хватит мне защищать прохиндеев! Это же все... Вот все, кто сидит в креслах, идёт с нами, вон те и те... Вульф показывал на депутатов.— Они все ряженые, на них маски. Вы думаете, они сербы? Ничего подобного! В их жилах коктейль, гнусный, ядовитый. Они и сами не знают, кто они такие. В России их зовут ублюдками. Что это такое?.. О-о!.. Это когда человек не знает своей национальности. Он никого не любит, он каждого продаст за копейку. Я тоже ублюдок, но я хороший ублюдок. Мне открылся Бог, и он позвал меня на борьбу с врагами Сербии. Я теперь боец, я партизан. Вот вы посмотрите, как я буду сражаться.

Драгана с радостью для себя отметила, что Костенецкий со дня её экзекуции над ним сильно изменился; он спокоен, взгляд его твёрдый, осмысленный, и даже нос, основательно заживший за это время, уж не смотрится таким нелепым. Вульф посадил Драгану рядом с собой. И при этом сказал:

— Да, да. Вы увидите, какую я им устрою выволочку.

Драгана думала, вот он сейчас встанет и, не дожидаясь разрешения, как он обычно делал, пойдёт к трибуне, но Вульф поднял руку и спикер охотно предоставил ему слово. Костенецкий шёл к трибуне не торопясь, с достоинством важного человека, которого здесь уважают и с интересом слушают; — так, впрочем, и было раньше, но теперь все хотели видеть, действительно ли у Вульфа «тронулась головка» или с ним сыграли злую шутку и напрасно укатали в лечебницу,— так или иначе, но депутаты, устремив на него жадные взгляды, замерли от любопытства и нетерпения. А он шёл важно, смотрел прямо перед собой, не удостаивая взглядом даже спикера и сидевших с ним двух вице-спикеров. И когда взошёл на трибуну, не сразу начал говорить, а сунул руку в один грудной карман пиджака, затем в другой и, ничего там не найдя, вскинул голову и устремил взгляд поверх зала. И так, смотря вдаль, в никуда, заговорил:

— Как вам известно, я не исповедую никакую религию, но — я верю. Да, верую! Над нами есть сила... Высшая сила. Она видит, за всем наблюдает. И придёт час, призовёт нас к ответу и спросит: а что ты делал в думе? Как выполнял обещания, которые давал народу?.. И тогда вот он...

Костенецкий повернулся к спикеру и показал на него энергично вытянутой рукой:

— Да, он, глубоко уважаемый вами и совсем не уважаемый мною,— весь извертевшийся, изолгавшийся спикер Казимир Гарзул-Свирчевский, выдающий себя за серба, но и сам чёрт не знает, какого он роду-племени,— вот он вынужден будет сказать: вся моя деятельность была направлена к тому, чтобы как можно больше навредить и нагадить народу, который доверился мне и послал в скупщину. Да, это я уговорил вас отклонить закон, запрещающий частным лицам торговать цветными металлами. От этой торговли страна ежегодно теряет четыре тысячи наших граждан; они погибают от катастроф, связанных с хищением цветных металлов. Это на моей совести все эти жертвы. На моей! И на вашей, конечно.

Костенецкий повернулся к залу и обвёл все ряды карающим перстом:

— И на вашей!.. Слышите?..

Из зала донеслось:

— И на твоей!

— Да, и на моей. Но я повинился. Я вас разоблачаю. И за это меня Бог простит. А вас пошлёт в ад и будет жарить на раскалённой сковородке.

И потом уже тише, с трагической нотой в голосе:

— Я знаю: вы, ваше проправительственное холуйское большинство, будет и дальше держать под сукном этот, и многие другие, нужные народу законы... Да, будете держать!.. И закон, разрешающий преподавать в школах православие, и закон о поддержке сербов, живущих в бывших республиках Югославии, и десятки других законов,— и всё потому, что вы... служите мамоне, а не Богу, вы продаёте и предаёте свой народ. И я вам больше не товарищ. Отныне я посвящаю все свои силы борьбе с вами. Берегитесь!

Кто-то поднялся из средины зала, во весь дух закричал:

— Клоун! Убирайся с трибуны! Хватит дурачить избирателей. В шкуру патриота опять полез, в президенты рвётся. Довольно! Теперь-то уж тебя раскусили.

Костенецкий дал оратору прокричать свои претензии,— и этим тоже удивил думцев. Раньше-то он противникам и слова не давал сказать, тотчас начинал орать: «Коммуняки проклятые! Я вас всех выведу на чистую воду!». А если ему продолжали возражать, то бился в истерике, обзывал последними словами. Оппонент кисло улыбался, махал рукой и замолкал. Сейчас же Вульф с достоинством выслушал оратора, сочувственно покачал головой. И сказал:

— Однако же... припекло тебя.

И снова угрожающе обвёл всех грозным взглядом. И негромко, но железным голосом заключил:

— Я всех вас достану. Вы у меня ещё и не так запляшете.

Потом он замолчал. Осмотрел балконы, на которых сидели журналисты. Качал головой и тихим плачущим голосом повторял:

— Что мы натворили, что натворили...

Депутаты из первых рядов слышали, как он, сцепив зубы и устремив на них грозный, пламенеющий святым гневом взгляд, произнёс:

— Кайтесь!.. Слышите вы меня: кайтесь!..

Сошёл с трибуны и, подняв над головой кулаки, шёл между рядами и повторял:

— Это Вульф вам говорит: кайтесь! Бог нас услышит и простит!..

Костенецкого боялись. И, может быть, потому выступавшие следом ораторы обошли молчанием его угрозы, а может быть, и это скорее всего, не могли понять, что же с ним произошло? Почему он так круто повернул со своих прежних позиций, перестал вдруг быть рупором властей, тайным, но верным защитником недавно избранного президента — представителя правых и самых реакционных сил в стране.

Драгана же находилась в состоянии крайнего восторга: она сейчас сделала для себя особо важное открытие, а именно, что «Импульсатор» способен преображать еврея! Делать из любого мерзавца честного порядочного человека. «Батюшки! — восклицала она мысленно.— Да за такое-то волшебное средство человечество произведёт её Бориса в ранг самого великого учёного — Отца великих!..»

Драгана в перерыве оставила Костенецкого и поднялась на балкон в ложу прессы. И здесь она не услышала категорических суждений; журналисты тоже боялись Вульфа, и они проявляли осторожность, и только видно было, как они внимательно прислушивались к другим и пытались заговорить с Драганой в надежде, что эта американская журналистка, которую так обхаживает Костенецкий, знает тайну метаморфозы и поделится с ними своими догадками. Но, разумеется, Драгана молчала, хотя она-то, конечно, догадывалась и почти наверняка знала о причинах таких неожиданных пассажей знаменитого политика. В душе она торжествовала. Ей теперь надо было убедиться, что перемена в умонастроении Костенецкого окажется стойкой, он и дальше будет честить своих вчерашних союзников,— и если это будет так, то она убедится ещё в одном свойстве «Импульсатора»: лучевые импульсы не только усмиряют психику, но они еще и подавляют все самые тёмные силы ума и души, вызывают к жизни на время приглушенные и задавленные силы добра и света, оживляют и сообщают энергию положительным, жизнетворным чувствам и мыслям,— они как бы перерождают человека, помогают ему одолеть страх, корыстолюбие, лживость и подлость и вдруг, в один момент, превращают в благородного рыцаря. И производят такую операцию не с кем-нибудь, а с таким отъявленным мерзавцем, каким всю жизнь был Вульф Костенецкий.

Драгана пыталась объять своим умом грандиозность открытия Бориса Простакова, и ум её, и душа трепетали от величия научного подвига, ей не терпелось покинуть Белград и очутиться на Русском острове, чтобы там обо всём рассказать близким людям и, прежде всего, Борису, которого она любила и обожала всё больше.