И пояснила:
— Поставлен на высоте более полукилометра. «Ратмиру» не страшны никакие цунами. Он и поставлен углом к океану — любую волну разрежет, как нос корабля. Молодцы, архитекторы! Далеко их мысль бежала!
А катер, обогнув просторный пляж и кишащих на нём отдыхающих, устремлялся дальше окрест берега. Вдали за отрогами крутолобых пальмовых холмов зеленели крыши трёх высотных пятизвёздочных отелей. Драгана показала на них рукой:
— Вон мои любимцы: «Перун», «Ярило», «Яросвет». Они очень дорогие; там номера, обслуга и питание в три раза дороже, чем во всех остальных. Отдыхают всё больше русские, денег не жалеют. Называют себя русскими, но обличьем не поймёшь какие. Когда я там бываю, они мне говорят: «Всё тут нам нравится, вот только имена отелей... Бр-р-р!..» И трясут головой. А я им отвечаю: «А что имена?.. Наши имена, славянские».
До позднего вечера «Добромир» носил их по тихим и тёплым волнам Флоридского пролива, а когда солнце краем своего раскалённо-красного шара коснулось черты горизонта, катер входил в семейную бухту Станишичей.
С того дня прошло три месяца. Драгана заболела. Её болезнь оказалась настолько серьёзной, что не было никакой надежды на излечение. К врачам она не обращалась, знала: не помогут, думала о лекарствах, их было много, но все они лишь из той категории, которые уводили в мир грёз и забвения, погружали в состояние забытья, полуживого, сомнамбулического безумия. Драгана презирала людей, которые «колются», «нюхают», превращают себя в безобразных полумертвецов. Являлись мысли об уходе из жизни: прыгнуть с балкона... а там камни, волны, тёмная пучина океана. Нет, она верила в Бога; знала, что это — грех, это преступление. Бог дал жизнь, он её и возьмёт.
Молилась: Господи, Боже. Отец великий, могучий и единственный! Дай силы, помоги! Ты всё можешь. В твоих руках жизнь и смерть, земля, океан и вселенная. Вдохни энергию. Хотя бы малость, чуть-чуть, чтобы могла одолеть себя, воспрянуть, вернуться к жизни.
Бог молчал. И тогда молитвы горячие обращала к Деве Марии — великой и всемогущей Богородице, всезнающей, всеумеющей, безграничной в своей любви к людям и в своей доброте. Вставала перед ней на колени, горячо шептала: ты женщина, ты мать и покровительница всех слабых и убогих. Помоги!.. Я хочу жить, хочу вернуться к тому светлому, радостному состоянию, в котором пребывала все годы и дни моей жизни. За что? За какие грехи меня постигла такая участь? Я не могу с собой ничего сделать. Помоги!..
Молчала великая и пречистая Дева Мария, всех любящая и всё прощающая Матерь Божья. Молчало небо, молчали все святые. Всё молчало, и только тяжесть сердца становилась ещё тяжелее, только мрак, застилавший очи, становился непереносимым, а за раскрытой дверью балкона немолчно шумел океан. Его во все времена года, днем и ночью так любила Драгана, но теперь этот шум тяжко ударял по ушам, больно терзал душу — не было света, не было тепла, всё было мрачно и темно.
На столе лежала записка от Элла Битчера: «Возьми меня на остров, хочу быть рядом — только видеть тебя и знать, что увижу завтра, и послезавтра, и так всегда, до конца моих печальных дней. Ты свободна, выходи замуж, но оставь хоть уголок сердца и для меня. Я поделил свои акции между нами. Тебе отписал большую часть, контрольный пакет компании. Теперь ты владелица трёх миллиардов и полдюжины танкеров. Будь благоразумной. Советуйся с дедом и отцом. А для меня купи домик на острове. Найми врача и прислугу. Не бросай меня. Умоляю. Элл».
Записка получена давно. Он теперь на острове. Живет в её доме. Уральский доктор хорошо его подлечил.
Прочла ещё раз записку. «Владелица миллиардов...» И что же? Зачем мне они?
Позвонила дяде.
— Ты не очень занят?
— Совсем не занят.
— Зайди ко мне.
Вошёл дядя Ян. Как всегда, весёлый, шумный. Обхватил голову племянницы, поцеловал.
— Что с тобой? У тебя жар. Небольшой, но есть.
— Я нездорова, дядя. Мне плохо.
— Плохо? Что же у тебя болит? Я позову врачей.
— Не надо, дядя. Мне врачи не помогут. И вообще... мне никто не поможет.
Склонилась к плечу дяди, тяжко, горячо дышала.
— Да что это ты говоришь, девка! У нас что — медицины нет? Да я тебя на материк в морской госпиталь сам отвезу!
— Не надо, дядя. Мне ничего не надо. И отцу ты ничего не говори. Я знаю, что со мной. И знаю также: нет для меня ни врачей, ни лекарств.
Адмирал открыл шкаф, в котором стояли пузырьки, лежал градусник. Измерил давление: сто тридцать пять верхнее и девяносто нижнее.
— А твоё обычное давление какое?
— Не знаю.
— Как это не знаешь? Верхнее для тебя высоковато, а нижнее — и совсем велико. Сердце стучит, точно корабельная машина. А ну, температуру измерим.
Градусник показал тридцать семь с половиной.
— Скверно, конечно, но не настолько, чтобы играть сигнал тревоги. Однако рассказывай, что же с тобой случилось? Уж не влюбилась ли ты в кого?
— А что, если любовь приходит, то и температура непременно поднимается, и сердце стучит, точно машина?
Драгана улыбнулась. Повеселела. Ей стало хорошо оттого, что дядя первый о любви заговорил и тем облегчил её положение, и от того ещё, что он так просто и весело говорит о той самой любви, которая весь мир для неё помрачила.
Адмирал сел в кресло, обнял её за талию. Смотрел на неё с лукавой, нескрываемой улыбкой.
— В него, что ли?..
Драгана вдруг закраснелась, глаза увлажнились.
— В кого?
— В него, в кого же ещё?
— Да что это вы, дядюшка, загадками говорите!..
Отвернулась, но от кресла не отходила. Щеки огнём пылали. Вся тайна её раскрыта, и признаваться ни в чём не надо. Хорошо ей, от сердца камень отвалился. Знает дядюшка причину её мучений, всё он знает.
— А про кого это ты говорила мне, что на Есенина похож? Признавайся, про кого?
— Ну, говорила. И что же с этого?.. Мало ли про кого.
— А ты мне зубы-то не заговаривай. Признавайся, как на духу. Дядюшка-то Ян один у тебя на свете. Матушка твоя всё по Белграду шмыгает, развлечений ищет, а батюшка важный, как индюк,— с кем же тебе и поговорить о своей жизни осталось, с кем?.. Да, двое мы с тобой на свете — сиротки-сиротинушки. Мне ты и всю боль свою выплачешь. Ты мне, а я тебе. Боль-то сердца такая бывает, что одному-то её и не избыть. И врачи никакие не помогут,— как вот сейчас в твоём случае.
Драгана прижималась головой к его плечу, горячо шептала.
— Один ты, дядюшка, у меня, и я у тебя одна. Спасибо тебе за то, что ты есть, что ты меня понимаешь.
Она погладила дядю по голове, поцеловала его в волосы и отошла к раскрытому балкону. Смотрела в даль океана, над которым весело и беспечно сияли звёзды. Молчала Драгана, молчал и адмирал. Потом он тихо заговорил:
— Я вашу любовь давно приметил, и дедушке доложил, и отцу твоему. И даже спросил у них: будет ли их благословение на случай, если вы сговоритесь? Будет, моя девочка, будет от них согласие. И я буду рад, если всё у вас сладится. Они мне сказали: парень он русский с головы до пят, а значит, наш человек, родной. Боятся они за тебя, как бы ты и совсем в девках не засиделась.
Драгана повернулась к дяде.
— Не понимаю вас, дядя Ян. Да мы с Борисом о таких делах и словом не обмолвились.
— Словом не обмолвились, а глаза-то всё за вас давно сказали. Опять же и музыка в голосе. Ты что же думаешь, я век прожил, а таких простых вещей заметить не могу?
— И все-таки, не было с его стороны и намёка малого,— обронила она упавшим голосом.
— Были намёки. И не только намёки. У нас с ним ещё на той неделе мужской разговор состоялся. Любит он тебя до безумия, да только не знает, как с таким разговором к тебе подступиться. Больно ты для него важная и недоступная. Стесняется он тебя. Можно даже сказать, боится, точно ты змия гремучая, австралийская.
Он подошёл к Драгане и крепко прижал её к своей могучей груди. А она прильнула к нему и... расплакалась. Так слезами и разрешилось её нервное напряжение.