Через несколько дней я запротестовала, мне тоже нужно было выходить хлопотать о

комнате. Моя хозяйка требовала от меня, чтобы я, отлучившись на минуту из комнаты, каждый раз запирала дверь на замок. А в квартире жила только ее сестра и бывшая

прислуга ее родителей. Условия жизни с каждым днем делались для меня все более

невыносимыми. Но деваться мне в то время было совершенно некуда. Щербинские

потеряли свою квартиру, в ней поселились жильцы из разбомбленного дома. Пока что до

приискания другой квартиры они жили тоже в очень тяжелой обстановке общежития и

спали на полу. В квартиру Черкасовых (Кировский 26/28) попала бомба, там нужен был

основательный ремонт. Николаю Константиновичу обещали дать другую квартиру в том

же доме, но пока что она была занята. Они поселилась временно в квартире оперного

певца Легкова, за которым была замужем Нинина подруга. Чтобы выспаться и немного

вздохнуть от художницы, грязи и крыс, я ушла на сутки на Васильевский Остров к своей

приятельнице Лидии Евгеньевне. Я прекрасно выспалась и отдохнула, но если б у меня

была способность раздвоения, то часть меня была бы на Васильевском Острове, а другая

бодрствовала в комнате художницы, невероятные вещи увидела бы я там: в тиши ночной

моя «приятельница» сидела у моего оставленного незапертым чемодана и отбирала для

себя вещи, наиболее соответствующие ее художественному вкусу. Пропажа моих вещей

обнаружилась не сразу, а приблизительно через месяц, когда мне понадобилось что-то, находившееся в чемодане. Я привезла из Новосибирска 4 кгр. топленого масла (1 кгр.

стоил тогда 800 руб.), 2 кгр. меду. В эту же ночь она взяла себе половину того и другого.

Исчезновение провизии я обнаружила сразу, но мне неловко было говорить со своей

хозяйкой. Подумала – может быть, она считает, что я должна оплачивать ее

гостеприимство. Раза два она меня угощала оладьями. Опустошенную банку я отнесла к

Легковым.

Затем художница стала придираться ко мне и скандалить, что, приготовляя пищу, я трачу

много электричества. Тогда я стала готовить обед у Легковых, и в первый же день она

устроила мне сцену с истерикой. Встала передо мной на колени и, обливаясь слезами, просила прошения. «У меня скверный характер, а вы – вы такая замечательная...», –

говорила она, уткнув голову в мои колени. Я еще не знала о пропаже вещей, но как вся она

была мне противна!

Чтобы покончить с ней скажу, что месяца через три, когда я жила уже в своей комнате, она

мне принесла мой ужасный портрет в рамке, ею заказанной, и меховую муфту своей

матери, которую я ни за что не хотела брать, но она все же ее оставила. Я отнесла ее в

комиссионный, где мне дали за нее 600 руб. Портрет по настоянию родных и друзей я

удалила из дома. Она опять облила меня слезами, умоляя простить ее. Насколько я

разбираюсь в ней, она истеричка и больна клептоманией, для меня нет другого объяснения

ее поведения.

85

Светлое впечатление оставила у меня ее сестра, полная противоположность ей, милая, дельная, приветливая. Я мало ее видела, она в это время переживала свое большое личное

горе.

В это время Черкасовы переехали в свою новую квартиру на Кронверкской. Легковы, видя

всю безысходность моей жизни, предложили мне перебраться к ним, что я немедленно и

сделала, поблагодарив художницу за гостеприимство. В день переезда она явилась ко мне

посмотреть любящим оком, хорошо ли я устроена, и принесла несколько конфеток. Она

заявила, что ей скучно без меня, что она ревнует меня к Легковой. Я просила мою новую

хозяйку не пускать художницу ко мне, говорить ей, что меня нет дома. Моя внучка как-то

встретила ее с моим шарфом на шее и передала мне от нее сердечный привет.

Первое время у Легковых я жила как в раю, милые люди, прекрасная, комфортабельная

квартира. Я спала одна в большой спокойной комнате. Легков часто пел, мне очень

нравился его голос и музыкальность исполнения. Приходил Димитрий Алексеевич

Толстой, композитор, и проигрывал на суд Валентина Львовича свои новые произведения

– он очень высоко ценил его музыкальный авторитет.

Но и тут мне не повезло. Я попала на начало супружеской трагедии, которая привела к

разрыву супружества Легковых. Сначала чем-то возмущенная жена ушла из дома дня на

дватри, и мне стало гораздо менее уютно. В эти дни побывали у Легкова в гостях две

дамы-поклонницы, которые не имели права входа при жене. С одной из них

Валентин Львович познакомил меня, и мы провели втроем весь вечер. Поклонница была

немолодая, средне-интересная, в кудрявом черном парике. Очевидно, она была безумно

влюблена в Легкова, задаривала его цветами, вещами, каждый день звонила ему по

телефону. Этот вечер, проведенный с ним, являлся для нее роскошным подарком с его

стороны. Держала она себя томно, загадочно, и говорила, закатывая глаза: «Не говорите со

мной об Италии», и еще я забыла о чем. Через полгода я ее видела в сквере на

Петроградской стороне – она, очевидно, работала в штате по озеленению Ленинграда.

Поклонница Легкова сидела согнувшись на каком-то пне и являла собой фигуру отчаяния.

Товарищи окликали ее, звали приняться за работу, но она застыла в своей позе и ни на что

не реагировала. Через час, уходя из сада, я взглянула на нее – она сидела все также, не

шевелясь. Очевидно, безумная, безнадежная любовь привела ее к психическому

расстройству.

Затем вернулась жена Легкова, и трагедия пошла быстрыми темпами. Мне пришлось

оставить милых, приветливых хозяев и переехать к Черкасовым. С легкими вещами в

руках, я приехала к ним утром. Нины не было дома, меня радостно приветствовал

Николай Константинович «Вы у нас будете жить – вот и прекрасно». Он пошел сейчас же

на кухню и отдал какое-то распоряжение. Няня поздоровалась со мной и проворчала:

«Николай Константинович велел приготовить вам постель – что вы сейчас спать ляжете, что ли!». Затем мой милый зять предложил принести снизу (лифт не работал) на пятый

этаж мой тяжелый пакет, который прибыл с багажом Черкасовых. Я отказалась, также как

и от предложения привезти на трамвае мой чемодан от Легковых, у которых Николай

Константинович был вечером на другой день. Пришлось напомнить Николаю

Константиновичу, что у него еще не прошел радикулит, и ему запрещено носить тяжести.

Я заплатила сто рублей, и мне доставили все мои вещи. Радушие, приветливость моего

зятя, желание помочь даже физически, в ущерб своему здоровью – все эти качества

казались мне в нем всегда на редкость привлекательными.

Весной 1944 года, перед нашим отъездом из Новосибирска, мы с большим

удовлетворением узнали о новом постановлении правительства, гласившем, что жители

Ленинграда, эвакуированные вместе с учреждениями, при реэвакуации получают обратно

свою жилплощадь. Этот закон значительно нас успокоил. Но никто из нас не знал и не был

подготовлен к новой атмосфере «власти на местах», явившейся благодаря блокаде.

Управхозы были хозяевами положения, от них все зависело. Вскоре по приезде в

Ленинград Николай Константинович начал хлопотать об освобождении, согласно закону, моей комнаты, занятой семьей танкиста. Черкасову, как депутату Куйбышевского района, администрация жилищного дела шла навстречу, но на все распоряжения сверху управхоз

нашего дома никак не реагировал. Простояв бесчисленное количество очередей в

Райжилотделе, я получила на руки постановление о предоставлении мне моей

жилплощади. Маленький, нахальный, всегда пьяный управхоз принял меня и данного мне

для подкрепления инспектора Райжилотдела с невероятной наглостью и разорвал на

мелкие клочки врученный ему официальный документ. Он заявил во всеуслышание, что