он так поступает и будет поступать впредь со всеми постановлениями Жилотдела.

Инспектору он наговорил таких дерзостей, что расстроенная девушка, доведенная почти

до слез, тут же составила акт о присутствии управхоза на службе в пьяном виде со всеми

вытекающими отсюда последствиями. Он скоро был исключен из партии и предан суду.

Николай Константинович нажимал сверху – к кому только он ни обращался. Оттуда шли

приказы управхозу, начальство само приезжало к нему в контору, но он был неумолим.

«Мне некуда девать семью танкиста», – говорил он в трезвом виде и ругался в пьяном.

Октябрь, ноябрь и начало декабря я провела в угнетенном состоянии духа. Темным утром

ехала я после бессонной ночи в контору своего дома. Няня уговаривала выпить чаю, но я

ничего не могла взять в рот. С трудом попадала я в трамваи, от волнения меня тошнило, и

кружилась голова. А на дверях конторы я мысленно вешала надпись из Дантовского Ада

«Lasciate agni esperanzo, vai qu entrale» (входящие, оставьте всякую надежду!). Отношение

ко мне было самое враждебное. «Вам не видать вашей комнаты, как своих ушей, напрасно

вы тратитесь на трамвай». Все служащие конторы, начиная с управхоза, сами занимали в

то время незаконно комнаты и квартиры, которые им пришлось освободить, когда

приехали хозяева. Я была первая ласточка, и потому они меня возненавидели. Потеряв

терпение, я обратилась к адвокату и подала в суд. Дело мое было правое, и суд вынес

решение о предоставлении мне комнаты в назначенный срок. Все-таки танкиста из

комнаты пришлось выселить в принудительном порядке.

86

Наконец, 13 декабря 1944 года судебный следователь позвонил мне вечером, что моя

комната освобождается, и завтра с утра я могу ее занять. Как я была счастлива, от

радостного волнения я не могла заснуть всю ночь. Но это была моя Пиррова победа.

Борьба со звериной ненавистью, грубостью, произволом надломила мои силы (мне было

68 лет), всю зиму я не могла придти в норму.

При моем отъезде от Черкасовых Николай Константинович сказал мне: «Скоро ваш день, Евгения Алексеевна, мы, как всегда, придем к вам пить чай». Несмотря на радость,

которую мне доставляли собрания родных в мой день 24 декабря, я ответила: «Нет,

Колечка, ничего не выйдет, мне сейчас сто лет». Когда в день переезда меня посетила моя

воспитанница Лена Фомичева, она была поражена моим видом. «Евгения Алексеевна, что

с вами, у вас все лицо в морщинах!». Я, всегда такая моложавая, выглядела старше своих

лет.

Возвращаясь назад, скажу, что моя жизнь в коммунальной квартире с 1932 по 1941 г.

протекала в хорошей, дружественной атмосфере. Две большие комнаты рядом со мной

(между нами была незаколоченная дверь) занимал преподаватель хорового пения

Виноградов. Семья его состояла из жены и двух сыновей, которым в момент моего

поселении было 12 и 14 лет. Через дверь до меня доходили только ласковые «Поленька» и

«Пашенька», как называли друг друга супруги, и никогда ни слова, произнесенного в

повышенном тоне. Тихие и хорошие были и дети, ласково воспитывали их родители. Не

было у них радио, которое при злоупотреблении может свести соседа с ума, если у него

слабые нервы. В комнате, выходящей на двор, жил столяр Любавин, который вскоре после

моего поселения женился, при мне же родились его сын и дочь. Маленькую комнатку

рядом с Любавиным занимала сиделка в больнице Лина, которая нас обслуживала.

Религиозная Виноградова очень привязалась ко мне и говорила, что молится за меня утром

и вечером. Мой атеизм ее не смущал, она уверяла, что у бога есть особое место и для

неверующих. «А вы чистая сердцем, бог таких любит», – убежденно заявляла она. Она

имела сильное влияние на мужа, который на все смотрел ее глазами. Любавин, очень

умелый и работящий, охотно и бескорыстно справлял все хозяйские дела по квартире.

Жена его Фрида тоже оказалась умной и милой женщиной. Таких же родили они и деток.

За 9 / лет совместной жизни в нашей квартире никогда не произошло ни одного

недоразумения. Жили одной коммунальной семьей, в затруднениях все всегда находили у

меня совет и моральную помощь, также как я у них – физическую и техническую. Когда

при мне говорили, как трудно складывается жизнь в коммунальных квартирах, я гордо

заявляла, что в таких условиях надо уметь жить, и я этим умением обладаю.

Как-то в парикмахерской я видела интеллигентную женщину, которая вся мучительно

дергалась, как от пляски св.Витта. Парикмахер рассказал мне, что заболевание явилось у

нее в результате неприятностей в коммунальной квартире. А мне опять подумалось, что

вот она не сумела поладить с соседями, а я сумела.

В дальнейшем жизнь доказала мне на опыте, что кроме умения в моем случае было

наличие благоприятно сложившихся обстоятельств. Как я тогда преувеличивала силу и

значение своего «умения».

В 1941 году, к началу войны, ситуация в нашей квартире изменилась, но атмосфера

продолжала оставаться дружественной. Виноградовы имели несчастье лишиться своих

взрослых сыновей еще до войны. Талантливый музыкант, студент Сережа погиб от

туберкулеза, Николай заболел неизлечимой формой шизофрении и был отправлен в

больницу. Супруги по разному реагировали на свою потерю. Она ударилась в религиозное

помешательство, все время проводила в церкви, дома только ночевала. А муж завел себе

вторую жену, выбрав ее среди участниц своего хора. Во время блокады первая жена

Виноградова умерла. В нашей квартире теперь появилась уж законная вторая. Вот эта

женщина свела на нет мое самомнение об умении жить в коммунальной квартире.

Комнату свою я нашла в ужасном виде. Уже не говоря про грязь и запущенность, окно

было не замазано, одно стекло выбито, электричество перерезано, холод адский. В

квартире тогда находились только «молодые» супруги Виноградовы, Любавины были в

эвакуации, Лина умерла в блокаду от голода. Нужно отдать справедливость Виноградовым

за то, что в первые дни моего переселения они оказали мне помощь, иначе я совсем бы

пропала. Не говоря о полном комфорте, в котором я оставила комнату, как трудно было

восстановить хотя бы самую примитивную возможность существования. Сначала

Виноградова мне понравилась. В хорошем настроении, довольно миловидная, с ямочками

на щеках, когда скандалила, она сразу теряла всю свою привлекательность и делалась

ведьмой. Уже через неделю она стала выпускать против меня свои коготки, а через месяц и

скверный характер ее выявился во всей непривлекательности. Жизнь моя сделалась

настолько тяжелой, что я иногда вспоминала даму в парикмахерской и думала, не пойду ли

я по ее стопам. Радио у Виноградовых никогда не выключалось, оно одно могло довести

меня до сумасшествия. Правда, в ответ на мою просьбу выключать на ночь, Виноградов

пошел мне навстречу, но по рассеянности часто забывал. Виноградова стала злобствовать

и настраивать своего послушного мужа против меня. Главное, что ей не нравилось, это

мое происхождение, и на самую законную и скромную просьбу мою вроде выключения на

ночь радио она кричала мне: «Пора бросить ваши барские привычки!». Под влиянием

жены Виноградов тоже стал неприятным и грубым со мной. Всю жизнь беззащитная перед

грубостью, я стала чувствовать себя перед Виноградовыми, как загнанный, забитый

зверек. Я частенько ходила ночевать к Черкасовым, чтобы отдохнуть от соседей и от

беспокойной мысли, выключат они радио или забудут. Комната и кровать, на которой я

спала у Черкасовых, была еще не занята. 31 декабря 1944 года я узнала, что Нина и

Николай Константинович не встречают Новый Год дома и отправилась к ним ночевать. Я

уже стала засыпать, как вдруг услышала громкие голоса, и сразу сообразила, что мои