тяжелом, что мне предстоит пережить по приезде. Как в Дантовском Аде волею

божественной справедливости (La tema si volge in disio) страх мучений обращается в

желание, я вся жила только одной мыслью: «скорей бы, скорей!».

Уезжая из Ленинграда, перед тем, как покинуть мою комнату, я нежно с ней прощалась.

Как Лиза в «Дворянском гнезде», ходила я касаясь руками вещей – свидетелей и спутников

10летней жизни, проведенной в их окружении. Совсем в другом настроении уезжала я из

Новосибирска. Наш отъезд состоялся 26 июня 1944 года. Этот день надолго остался

памятным для сибиряков. Машине, отданной в распоряжение Николая Константиновича

для перевозки на вокзал его семьи, пришлось сделать несколько рейсов. Мое место было в

последнем. Я ходила по опустевшим комнатам, прощалась с городом, так гостеприимно

приютившим нас, а сердце радостно билось от сознания, что через несколько дней я буду в

дорогом, родном Ленинграде.

Вокзал я застала в необычайном оживлении. Пушкинский театр реэвакуируется. Эшелон

подан. На перроне большая толпа провожающих. Меня ожидала с букетом моя

очаровательная ученица Берта, сама похожая на только что распустившуюся пунцовую

розу. Ленинградка, она на некоторое время оставалась еще в Новосибирске.

Вагоны заполняются, раздаются звуки оркестра, исполняющего прощальный марш. Тетя

Катя уже в своем купе, утопая в цветах, принимает делегации от учреждений и ласково

прощается с ними. Она победила сердца сибиряков своим сценическим талантом,

большим человеческим обаянием и плодотворной, самоотверженной работой депутата.

Букеты все прибывают, их уже кладут кучами друг на друга. Когда поезд тронулся,

Екатерина Павловна заявила, что она задыхается, и просила разнести цветы по другим

купе.

Думается, что Пушкинский театр с такими корифеями искусства в составе, как Корчагина-

Александровская, Черкасов (хотя он большую часть эвакуации провел в АлмаАте),

Скоробогатов, Симонов, Александровская, Вивьен, оставил по себе хорошую память у

сибиряков. Спектакли, в которых участвовали Черкасов, Симонов, всегда шли с аншлагом.

Скоробогатов, кроме талантливого исполнения ролей Ленина, Суворова и др., проявил

себя, как умелый наездник на скачках. На прощание сибиряки подарили ему коня, с

которым он демонстрировал свое искусство. Эта лошадка ехала в эшелоне вместе с нами.

В поезде, который Ленинград прислал за театром, было на этот раз больше мягких

вагонов, и все разместились как-то иначе. Я ехала в одном вагоне с Черкасовыми, но

отдельно от них. В моем купе была милая кампания актеров – Томилина, с которой мы

много часов провели в беседах, Алешина и Толубеев. Последняя пара только что

поженилась, отстранив своих прежних спутников жизни. Наш трехлетний Андрюша бегал

и шалил в коридоре. Постаревшая и располневшая няня Франя никак не могла угомонить

шалуна. Частенько с Почемучкой в руках забегал он ко мне, к своей самой усердной чтице.

Его рано укладывали спать, и Николай Константинович вместе с Юрьевым и другими

соседями по вагону, приходил посидеть в наше купе. Получался маленький клуб. Юрьев, который казался мне таким напыщенным на сцене и в жизни, здесь держал себя просто, потоварищески. Кто-то придумал написать сообща стенную газету, редактором назначали

Толубеева. Почему и как – никто не знал, но он к этому делу не имел никогда никакого

отношения. Я предложила ему помочь, а он обрадовался и передал мне редакторство. Я

согласилась с тем, что подпишется в газете он, а не я. От нечего делать я с удовольствием

занялась исправлением поступающих немногочисленных статей. Я не видела газеты в

оформленном виде и не знаю, куда она девалась.

Моя поклонница-художница ехала в нашем поезде и писала мне письма из своего вагона, а

раза два приходила с палочкой меня навестить.

В отличие от переезда в Новосибирск, обратный путь не создавал таких общих настроений

и переживаний. Каждый думал о своем угле и о том, в каком виде он его застанет. А, может быть, этот угол уже и не существует. Мои ученики сговаривались со мной о

возможности возобновить наши занятия, мы обменивались адресами. Как это все

оказалось непрочно и призрачно!

Мы прибыли в Ленинград ранним утром 3 июля. Наш поезд был поставлен на какие-то

далекие, запасные пути. Очевидно, мы прибыли раньше срока, потому что приготовленная

торжественная встреча запоздала, пришлось ее подождать.

Общее первое впечатление о состояния города было неплохое, судя по тем улицам, по

которым мы проезжали, по крайней мере лучше, чем мы ожидали. Отдельные

разрушенные дома, представляющие груды камней, мы с грустью разглядели уже потом.

Обращали на себя внимание много развешанных плакатов, изображающих девушку на

кладке кирпичей с подписью: «А, нука, взяли!». Так и вспоминается эта девушка – сколько

было в ней бодрости и сколько теперь, уже через пять лет, выполненных обещаний

воплотилось в ее образе.

84

Сестра художницы встретила нас на грузовике, так что мой первый шаг в родном городе

был как будто очень удачным. Но затем тотчас же по прибытии на квартиру моего нового

«друга» я вступила в чрезвычайно тяжелую полосу жизни и из этой полосы не могла никак

выкарабкаться в течение целого года. Кроме природной доверчивости я в своей родной

семье привыкла к атмосфере честности и правды, за отклонение от которой нас, детей, наказывал отец. Николай Арнольдович был тоже очень правдив и честен, значит такой

была и созданная нами семья. А моя новая приятельница была насквозь лживая. Такого

цельного типа я никогда в жизни больше не встречала. Предложенной мне комнаты не

существовало в природе, и о ней больше не было и речи. Ванной комнаты не только не

было, но и по техническим условиям не могло быть. Ложью были ее рассказы о премиях, полученных за портреты Шостаковича и Халилеевой. Родители ее, убитые, по ее словам, бомбой в Ленинграде, умерли своей смертью, мать от рака, отец от воспаления легких. И

так все, что она говорила – сплошное вранье, ни слова правды. В маленькой комнате, где

мы поместились, стояли три кровати, два стола, а посередине, мешая движению, стояли в

ряд несколько столовых стульев с высокими спинками.

Ввиду того, что маленький сын художницы перенес в Новосибирске воспаление легких, он

спал всегда одетый под теплым одеялом, а комната, несмотря на летний сезон, никогда не

освежалась. Под кроватью художницы какие-то валенки, боты, галоши, старый хлам,

которому место в помойке. Ее кровать – логовище, она никогда не застилается, на ней

масса носильных вещей, зимних, теплых, тут же грязное белье. Многие подобные

предметы развешаны на спинках стульев и на кровати. Все носит типичный запах

затхлости и грязи. На ночь для воздуха открывается дверь в коридор, где почти против

нашей двери несколько ступенек ведут в уборную, в которой все заливается водой.

Поэтому приток воздуха из коридора в соединении с запахами нашей комнаты дает смесь

испарений, от которых я задыхалась. Вся квартира наполнена крысами, которые ночью из

коридора приходят в нашу комнату. Нельзя было оставить что-нибудь съестное

незакрытым, чтобы к утру все не исчезло. Рядом с моей кроватью стоял стол с красками, художница уверяла меня, что крысы ими не интересуются. Но все равно я всю ночь

дрожала, боясь, что они заберутся мне на кровать. Воду можно было получать только на

кухне, которая помещалась этажом выше, надо было подниматься по лестнице. Трудно

придумать более нелепую квартиру.

Художница стала понемногу проявлять свой тяжелый, властный характер. Она выражала

желание, чтобы я сидела дома и стерегла вещи, а сама уходила часто и надолго по делам.