мелкие, интриги. Но вот настал момент, когда она встала между мной и детьми. Няня, сознательно отправившая своих двух детей на тот свет, как «незаконнорожденных»,
осмелилась критиковать меня как мать. Несмотря на все свои достоинства, как мало была
она похожа на пушкинскую Арину Родионовну. Как важно иметь хоть маленького
«царька» в голове!
Театры в то время были совершенно недоступны для людей среднего достатка. У нас
образовался небольшой кружок родных – Ливеровские, Бурцевы и мой двоюрдный брат
Всеволод Исидорович Борейша . Мы изредка собирались – мужья играли в винт, а мы, жены, делились впечателнеиями нашей небогатой внешними событиями жизни. Большая
душевная близость делала эти встречи желанными и интересными. Я помню, каким
радостным событием был театральный сюрприз, устроенный нам
Екатериной Исидоровной. В день именин своего мужа Николая Исидоровича, она взяла
ложу на «Вишневый сад» в исполнении Художественного театра и пригласила весь наш
родственный кружок. Я впервые наслаждалась превосходной игрой актеров этого театра.
40
Когда дети бывали больны, между мной и жизнью становилась стена. На больном ребенке
я концентрировала все свое внимание. Сразу отпадали все другие интересы. Как-то раз, во
время несерьезной болезни Нины, я сделала исключение и позволила себя уговорить
поехать на 25летие свадьбы наших знакомых. Уже выйдя из поезда я стала беспокоиться и
жалела, что поехала. Не досидев до конца обеда, мы уехали по моему настоянию, а по
дороге домой мое беспокойство стало расти с каждой минутой. Подъезжая к дому, я
держала извозчика за кушак и твердила одно слово: «скорее, скорее!». Мне казалось, что
случилось что-то ужасное. А дома была покойная тишина, Нина спала, температура упала.
Помня мое безрадостное детство, я всегда старалась отмечать дни рождения и именины
дочерей. В сочельник всегда зажигалась богато разукрашенная, большая елка. По
великолепию и количеству аттракционов дети особенно любили елку в Морском корпусе, куда мы попадали по приглашению тамошнего главврача А.В. Ливеровского.
Осенью 1911 года я отвезла Наташу в Екатерининский институт. Дело не обошлось без
слез. Няня, которая все рассматривала со своего маленького кондачка, была против всего
нового и еще больше расстраивала девочку. С тяжелым сердцем пошла я на другой день ее
навещать, накупив в утешение полные руки всяких сластей. «Если будет очень тосковать, возьму домой, как-нибудь проживем», – решили мы с Николаем Арнольдовичем. К моему
удивлению, ко мне вышла черноглазая, веселая девочка в институтской форме. Я даже
сразу не узнала свою дочку. Не ожидая моего вопроса, она с места в карьер объявила:
«Знаешь, мамочка, тут так весело, что совершенно некогда скучать». Она была веселого
характера, хохотушка, и большое собрание девочек одного с ней возраста ей понравилось.
Два раза в неделю были приемные дни. Мы никогда не пропускали случая повидать нашу
девочку и снабдить ее конфетами. В институте был установлен хороший обычай делиться
с подругами всем, что приносилось из дома. Поэтому маленькие порции не годились. Как
бы ни было дома плохо, сладкие вещи для Наташи покупались в первую очередь. Лето, двухнедельные рождественские каникулы и пасхальные каникулы наша Наташа проводила
дома. Горячие масленичные блины, тщательно упакованные, привозились ей в институт.
Лучшей ее подругой по институту была Вероника Мец, впоследствии жена
Бориса Александровича Струве , известного виолончелиста, а позднее профессора
Консерватории, скончавшегося в 1947 году.
Когда Оле минуло восемь лет, мы отдали ее в гимназию Таганцевой . По высокому уровню
хорошо подобранного учительского персонала и основательности знаний, даваемых
учащимся, эта гимназия считалась лучшей в Петербурге. В старшем классе этой гимназии
преподавателем западной литературы была моя двоюродная сестра, впоследствии
профессор Мария Исидоровна Ливеровская.
Удобна была для нас и территориальная близость гимназии. Серьезным препятствием
служила высокая оплата за учение – 150 рублей в год в первых трех классах и 200 рублей в
последующих. Плата в казенных учебных гимназиях была 60 руб. в год. Контингент
учащихся гимназии состоял из детей хорошо оплачиваемых на службе интеллигентов или
просто богатых культурных людей. Николай Арнольдович получал тогда зарплату
200 рублей в месяц и, чтобы оплатить годовое обучение Оли в четвертом классе,
приходилось отдавать месячный оклад. А когда через два года в ту же гимназию поступила
Нина, то мы за двух платили почти два месячных оклада. Кроме того, дети получали в
гимназии горячие завтраки, очень хорошие, но дорогие. Девиз «все для детей» был у нас
всегда решающим в вопросах их здоровья и образования. Кроме того неизменно шло
обучение детей музыке и двум иностранным языкам. Оля была очень способна к музыке, преподаватели говорили о Консерватории. Я никогда не забуду, как хорошо звучала в ее
исполнении «Лунная соната» Бетховена. Нина проявляла исключительную одаренность в
изучении языков. В детстве, до революции она свободно говорила на двух иностранных
языках. Английским она занималась после революции. Николай Арнольдович был
недоволен, что все, что он зарабатывал, я тратила на детей. Ему хотелось, чтобы я была
хорошо одета, имела хорошие вещи. «Посмотри кругом, – говорил он мне, – как у детей, когда они вырастают, мало развито чувство благодарности и как плохо они обычно
относятся к родителям». Такие речи я часто слышала и от других людей. У меня всегда
был один ответ: «Я своим детям дам все, что могу, и ничего не буду ждать в обмен».
Этот период вспоминается мне как один из самых светлых в моей жизни. Созданная мною
семья жила в атмосфере взаимного уважения и любви. Не помню, чтобы я когда-нибудь, рассердившись, повысила голос или произнесла бранное слово по отношению к детям или
прислуге, не говоря уже о муже. К прислугам у меня было особое отношение. Я считала
их членами семьи, и моя забота распространялась на всю их жизнь. Нечего говорить о
питании – они имели все наравне с нами. В моем хозяйстве всего было вдоволь, ничто не
запиралось и не контролировалось. Но был период, когда Ядвига плохо себя чувствовала, недомогала. Я устроила ей дополнительное питание – бутылку молока в день. Также
внимательна я была и к няне. Ревнивой Фране казалось, что дети любят веселую, молодую
Ядвягу больше, чем ее. Она приходила ко мне ябедничать: «Ядвига утром мажет себе
булку маслом», – докладывала она. «Очень хорошо, а почему же вы не мажете, масло
покупается для всех». Я смеялась в душе, дело было в том, что сама няня не любила
масла. Другой раз она высказала недовольство, что Ядвига угощает своих гостей вареньем.
Я опять ответила, что «пускай угощает, варенья у нас много, на всех хватит».
41
Няня два раза ездила в Олиту повидаться с матерью. Второй раз привезла с собой 14-
летнего сына, единственного из трех детей, оставшегося в живых. Он мечтал о профессии
портного. Николай Арнольдович устроил его учеником одного из лучших портных
Петербурга. Праздники он проводил у нас. Бедный мальчик не вынес и года пребывания в
Петербурге. Перемена климата оказалась для него губительной. Он буквально сгорел от
скоротечной чахотки. Мы с Николаем Арнольдовичем делали все, чтобы его спасти. Наша
няня очень горевала после смерти единственного сына. Почти в это же время она потеряла
и мать. По воскресеньям утром Франя уходила с молитвенником в костел и часто ездила
на кладбище, на могилу сына.
Про жизнь у меня няня и теперь, вспоминая, говорит: «У Евгении Алексеевны жила, как в
раю». Очень душевно привязана к нашей семье была и Ядвига.
