педагогическим воздействием, сразу приобрела авторитет у младшей сестры. Нина очень

любила ее и называла «самая лучшая».

36

Из санатория в Детском Селе я сбежала через неделю, стосковавшись по семье и дому. От

усиленного питания я пополнела и стала поправляться. Пришлось нам взять в помощь

няне вторую прислугу, тоже польку – Ядвигу. Она пробыла у нас десять лет, мы все очень

любили эту милую девушку, и только революция заставила нас расстаться с ней.

Впечатление о моей жизни в эти годы будет неполное, если не упомянуть о

Борисе Ивановиче Карагодине – друге нашей семьи. Вскоре после замужества Николай

Арнольдович познакомил меня со своим близким товарищем Карагодиным и упомянул,

между прочим, что он считается женихом очень милой девушки, родственницы

полковника Брянцева. На Бориса Ивановича я обратила мало внимания, он не танцевал, был очень неразговорчив. При хорошем росте и фигуре, лицо его с довольно правильными

чертами лица, отличалось каким-то нездоровым землистым цветом. А вот родственницу

Брянцевах я находила очень привлекательной. Белорозовая, пухленькая, стройная

блондинка с толстой русой косой до колен. У меня в альбоме долго хранилась ее карточка.

Николай Арнольдович говорил мне, что Брянцевы очень сочувственно относятся к

предполагаемому браку, но Борис Иванович почему-то медлит с предложением.

В первый год моего замужества Борис Иванович редко бывал у нас, и другом нашего дома, вернее моим другом, он сделался после рождения моей старшей дочери Наташи. При

ближайшем знакомстве Карагодин оказался человеком начитанным и неглупым, беседы с

ним доставляли мне удовольствие. Мы обменивались книгами, я знакомила его с

произведениями моих любимых авторов Чернышевского, Писарева, Доролюбова и др.

Карагодин выписывал из Петербурга новые произведения современных, я с жадностью их

глотала. О какой-либо библиотеке в Олите тогда не могло быть и речи. У нас появились

общие интересы. Николай Арнольдович часто отсутствовал по вечерам, у него был период

увлечения бильярдом. Я обшивала свою дочку. Борис Иванович вертел мне колесо

машинки или читал вслух, когда я шила на руках. Он часто мне говорил, что нашел во мне

свой идеал женщины. О предполагаемой женитьбе я никогда его не спрашивала. Милая

Верочка с длинной косой скоро покинула Олиту. Разразилась японская война, и 43я

бригада была отправлена на Дальний Восток. По окончании войны, года через два после

того, как мы с Николаем Арнольдовичем окончательно основались в Петербурге, на нашем

горизонте опять появился благополучно отвоевавший Карагодин. Жили в тот год, 1907, мы

материально очень тяжело. Я была целиком привязана к дому. У Николая Арнольдовича

были вечерние занятия на службе, и я много времени проводила в одиночестве. Карагодин

устроился у нас обедать, и мы с ним часто уютно по-олитски коротали вечера. Я не

задумывалась над восторженным отношением ко мне, и все, что он говорил по моему

поводу, принимала как привычное и должное. Я была до краев полна заботами и любовью

к детям и мужу. Карагодин как-то дополнял то, чего мне не хватало в Николае

Арнольдовиче, но ни малейшим образом не занял его места в моей жизни.

Но вот пробил час, когда выяснилась невозможность продолжать наши отношения. С

Борисом Ивановичем в том виде, как мне хотелось. Все оборвалось сразу и навсегда. В тот

незабываемый вечер Карагодин читал мне вслух нашумевший в то время роман Куприна

«Поединок». В квартире царила тишина, дети и няня спали. Николай Арнольдович никогда

не возвращался с вечерней работы раньше 11 часов. Я шила и с наслаждением слушала

хорошую передачу Борисом Ивановичем этого чудесного произведения. И вдруг я

почувствовала, что голос Бориса Ивановича как-то странно прерывается, он стал тяжело

дышать. Отбросив книгу, он вскочил в рост и быстро зашагал по комнате. Его волнение

передалось мне, наружно я окаменела, но машинально продолжала шить, т.е. втыкала

иголку куда попало. Вся эта сцена закончилась очень быстро. Карагодин остановился

передо мной и очень бледный, с горящими глазами проговорил, задыхаясь: «Я дышу так

всегда, когда волнуюсь, а волнуюсь я потому, что хочу сказать вам: я вас люблю и знаю, что безнадежно». Через минуту входная дверь захлопнулась за Борисом Ивановичем, и я

никогда в жизни больше его не видела.

У Карагодина была сестра, значительно его старше. Он рано лишился родителей, и эта

сестра воспитала его. Она приезжала к нему в Петербург, и он познакомил нас с ней.

Директор женской гимназии где-то на юге, она была на редкость для того времени

культурная, образованная женщина. К брату она относилась с чисто материнской

нежностью.

На другой день после описанного вечера Карагодин пришел на службу к Николаю

Арнольдовичу чтобы проститься с ним и передать мне привет. По его словам, он получил

телеграмму от сестры, серьезно заболевшей, и вечером того же дня уезжает к ней. В

Петербург Борис Иванович больше не вернулся, он перевелся на работу в город, где жила

его сестра.

Через год Николай Арнольдович как-то случайно узнал, что наш друг умер. Как и при

каких обстоятельствах – нам выяснить не удалось. В этот период я чувствовала себя

настолько физически плохо (у меня началось легочное заболевание), что как-то мало

реагировала на весь этот инцидент. Николай Арнольдович узнал о нем много позднее.

Несколько раз в жизни я перечитывала «Поединок» и всегда с некоторым содроганием

вспоминала при этом нашу маленькую гостиную, нас с Борисом Ивановичем около стола с

керосиновой лампой и всю бурную сцену, которая разразилась так для меня неожиданно.

В 1910 году Николай Арнольдович получил очень хорошую казенную квартиру в пять

комнат на углу Сергиевской ул. и Воскресенского проспекта, совсем близко от

Таврического сада. В квартире было оборудовано электрическое освещение, была и

ванная, квартира отапливалась казенными дровами. Все это, вместе с прибавкой

жалования и определением Наташи в институт, дало нам возможность вздохнуть свободно

и обеспечить образование детей.

37

Каждую весну с 1910 по 1914 год включительно, как только дети заканчивали учебу, я

отправлялась с ними и с няней в Журавку. Мы жили там в прекрасных экономических

условиях. Покупать приходилось только сахар и пшеничную муку. Все остальное, по

условиям контракта, давал нам арендатор. Дорога в Журавку с тремя детьми даже во

втором классе (на чем всегда настаивал Николай Арнольдович) была необычайно тяжела.

Только на третьи сутки добирались мы до места назначения. В Динабурге (теперь Двинск) приходилось ночью проделывать две пересадки. Няня Франя, всегда такая деятельная, не

переносила езды по железной дороге и очень быстро заболевала мигренью и делалась не

помощью, а обузой. Но зато как полноценна была жизнь детей в Журавке! Они принимали

участие во всех полевых работах вокруг дома, ездили верхом и в телегах. Играя с

крестьянскими детьми, наши дочушки значительно пополняли свой лексикон словами

белорусскими и просто ругательными. Но по возвращении в город все эти изречения,

оставаясь без употребления, быстро забывались. В саду у них был крокет и гигантские

шаги. Два сада обеспечивали нас всевозможными фруктами. Последнее обстоятельство

имело обратную сторону: как мы с няней ни смотрели за детьми, они всегда умудрялись

поесть зеленых яблок и расстраивали себе желудки. Уезжая из города, я всегда запасалась

средствами от желудочных заболеваний и лечила детей сама. Ближайший врач жил за

двадцать верст. Брат-врач бывал в Журавке редко и ненадолго. В августе на месячный

отпуск приезжал в нам Николай Арнольдович и брал на себя всю тяжесть обратного пути.