выехали на дачу в Шувалово, уже зеленела трава, и распускались деревья. Первую

половину лета мы провели в полном благополучии и еще не изжитой радости

восстановленной семьи. Но для нас наступал тяжелый период материальных невзгод и

потерь. Самостоятельная жизнь в Петербурге, при очень сначала маленьком содержании

Николая Арнольдовича, требовала большой осмотрительности. Как раз в это время я

получила возможность распоряжаться своими пятью тысячами. Одну тысячу я одолжила, и как она потом нам пригодилась. А остальные четыре отдала под залог мошеннического, как потом оказалось, дела, эти деньги были полностью потеряны. Суд наказал

мошенников, но от этого не улучшились наши финансы. Я всю жизнь хладнокровно

относилась к материальным потерям, но какой

Дочери Евгении Алексеевнй, 1911 г. Слева направо: Нина, Наташа и Оля.

помощью были для нас 400 рублей в год процентов, на которые мы одевались. Делать

нечего. Шекспир говорит: «Who steals my purse, steals a trash». (кто крадет мой кошелек, крадет хлам). Я преклоняюсь перед непревзойденной мощью его ума, но как объяснить

такое мое легкомыслие? Присущее мне недостаточно бережное отношение к деньгам и

легкость расставания с ними усугублялись еще одним обстоятельством: в течение первых

трех месяцев беременности состояние моей нервной системы всегда было очень

напряженным. Кроме того, природная исключительная доверчивость сочеталась с острым

желанием улучшить денежные дела ввиду предстоящего увеличения семейства.

Николай Арнольдович всегда полагался на мои организационные способности. «Делай,

как хочешь, решай сама, как находишь нужным», – постоянно говорил он. У него была

хорошая черта – никогда не пилить, не упрекать в случае неудач. И вообще мы жили очень

дружно, не зная ссор и супружеской грызни.

35

В конце августа мы наняли квартиру на Сергиевской, недалеко от Летнего сада. По

величине и цене она казалась нам подходящей. И только переехав, мы обнаружили ее

темноту и мрачность. Квартира совсем перестала нам нравиться, когда мы узнали, что

случилось с людьми, жившими в ней до нас. Наниматель был вдовец, имевший трех

взрослых дочерей. Судя по поступкам, его место было в сумасшедшем доме.

Рассказывают, что он хотел покончить с собой, но, боясь оставить дочерей

беспомощными, решил умереть вместе с ними. Вечером, дождавшись, пока они заснули, он затопил печку и не открыл трубу. На другой день взломали дверь и нашли мертвыми

отца и двух дочерей.

На даче в Луге 1907г. Сидят: Екатерина Бурцева, Мария Исидоровна Ливеровская с сыном

Лешой, бабушка Варвара, Екатерина Ивановна и Исидор Петрович Борейши, Бурцева,

Стоят: Всеволод Исидорович Борейша, Мария Эдмондовна Седельницкая, Евгения

Алексеевна и Николай Арнольдович Вейтбрехты, В.И. и А.Е. Погодины.

Третья, со слабыми признаками жизни, была отправлена в больницу, ее удалось спасти.

Известие о смерти отца и двух сестер она пережила в больнице. «Неосторожность отца, несчастный случай», – сказали ей. Интересно окончание этого инцидента. Когда девушка

поправилась и выписалась из больницы, она взяла извозчика и поехала в свою квартиру.

Подъезжая к дому, извозчик, не зная, кого везет, рассказал ей трагедию, про которую

говорил весь город. Как она была потрясена поступком отца!

Когда мы узнали о трагической гибели наших предшественников, мрачная квартира

показалась нам просто ненавистной. Так плохо складывалась и наша жизнь в эту зиму

19061907 гг. Пропажа денег, тяжелая беременность, двухмесячная невыясненная болезнь

Олечки – все сгруппировалось в виде кошмара. В апреле, в первые дни пасхи родилась

Нина, и через две недели мы, бросив злополучную квартиру, уехали на дачу в Лугу. В это

лето там съехались родные, дорогие моему сердцу люди: тетя и дядя Борейша,

Ливеровские, Бурцевы, Погодины, двоюрдный брат Всеволод Исидорович со своей

будущей женой Марией Эдмондовной Седельницкой . Она – ученица Консерватории,

обладательница прекрасного голоса и обаятельной внешности, он – будущий адвокат,

человек необычайной музыкальности, составляли прекрасную пару. К рождению Нины

приехала к нам и моя мачеха. Какой теплотой и радостью обвеяно для меня это лето.

С осени Николай Арнольдович нанял квартиру на Сергиевской, 15, все перевез и устроил

к нашему приезду из Луги. Квартира была светлая, приятная, но два года, в ней прожитые, были очень тяжелые. Я, как всегда после родов, чувствовала себя плохо, кормление

истощило меня. Плохое самочувствие усугублялось бессонницей. Приходилось много

работать, так как наша няня при своей сказочной трудоспособности не могла обслужить

такую большую семью. На следующую зиму нам готовился новый удар. Здоровье мое все

ухудшалось, пришлось пригласить врача. Он нашел у меня туберкулез, а, когда узнал, что

моя мать умерла в 29 лет от этой болезни, то, выстукивая меня вторично, все время

неодобрительно покачивал головой. После его визита у нас началась паника. Плакал у

меня на груди Николай Арнольдович, плакала в кухне няня. «Ей надо побольше есть, а она

не хочет – что я буду с ней делать!», – говорила она. Мне приходилось их утешать.

«Лежать в постели и есть каши с много, много масла, затем санаторий на два месяца», –

таково было предписание плохо говорившего по-русски Бунге, чудесного врача и человека.

Няня со свойственной ей преданностью добросовестно кормила меня разными кашами с

маслом через каждые два часа. Пятилетняя Олечка, с детства отличавшаяся сердечностью, понимала уже, что мамочке плохо, и помогала, как могла, возясь с двухлетней шалуньей

Ниной. В том же доме против нас жила моя тетя Анна Петровна, у которой несколько лет

спустя был запоздалый роман с Коковцевым. Совершенно свободная от всяких забот, она

полюбила мою старшую дочь и ежедневно на несколько часов брала ее к себе, Наташе

надо было спуститься с нашего второго этажа, перейти маленький двор и подняться во

второй этаж. Весь путь она проделывала самостоятельно. Но в случае, если хоть издалека

приметит кошку, возвращалась, и няня должна была проводить ее. Анна Петровна учила

Наташу читать, писать и вышивать. Педагогический прием был такой: она брала руку

Наташи и писала и вышивала сама, орудуя этой рукой. Читала она тоже сама, а девочка

повторяла. Результаты получились довольно слабые. Но как она нам помогала, беря

Наташу к себе и занимаясь с ней, и как я была ей благодарна. А через четыре года во время

романа с Коковцевым она предложила нам устроить Наташу бесплатно в Екатерининский

институт . Я была против закрытых учебных заведений, но жилось нам тогда так туго, что пришлось согласиться. Как-то раз Наташа была у Анны Петровны, няня убирала и

проветривала спальню. Я лежала в детской, младшие дети играли около меня. Олечка

старалась утихомирить Нину, внушая ей, что мамочка больна, шалить нельзя. Нина, как

нарочно, шумела, шалила все больше. Олечка, выбившись из сил, попугала ее: «если ты не

перестанешь шалить, я приведу со двора дворника». И это не произвело должного

впечатления. Тогда Олечка исчезла на несколько минут. И каково было мое изумление, когда я увидела около кровати нашего, правда, очень симпатичного дворника – Кузьму.

Олечка в шубе и шапке стояла рядом с ним, держась за его руку. В другой руке у него была

метла, которой он грозил Нине. Испуганная девочка влезла на постель и спряталась за

моей спиной. До того потешная была эта сцена, что я потом долго без смеха не могла ее

вспомнить. Кузьма быстро исчез, спеша к своим делам. Олечка, располагая таким