полчаса. Николай Арнольдович, несмотря на всю тяжесть разлуки, вспомнил, что на этой

станции, говорят, бывают вкусные бифштексы, и отправился в буфет. Я тогда подумала, как по-разному переживают тяжелые минуты мужчины и женщины. Мы простились.

Поезд тронулся, и я осталась в купе одна со спящими Наташей и няней. Какими

безумными, отчаянными слезами проплакала я всю ночь. Но эти слезы оказались для меня

также благодетельными, как гроза в природе. Подъезжая к Петербургу, я была, как всегда, бодрой, мужественной и внешне покойной. Жалость к себе я всю жизнь ненавидела и

потому старалась сохранять наружное спокойствие, как бы тяжело ни было у меня на

душе. Я только просила всех окружающих никогда не спрашивать меня, есть ли известия

от Николая Арнольдовича. Никогда больше не плакала и никому не жаловалась, если

долго не было вестей. Письма и телеграммы получались постоянно, но, конечно, на таком

большом пути бывали задержки, иногда мучительные.

Громадным утешением для меня было рождение желанного второго ребенка Олечки.

Необычайно тяжелые первые рода, послеродовая инвалидность в течение полугода не

дали мне полноценного ощущения материнства. Все это пришло только со вторым

ребенком. Приветливая, жизнерадостная, вся в локонах, румяная, Олечка была полна

детского обаяния. Это была общая любимица. Красивая Наташа, избалованная няниной

самоотверженной любовью, отличалась первые голы детскими капризами и

настойчивостью. Ей было четыре-пять лет, когда она, рослая, здоровая девочка, требовала

во время прогулки, чтобы крошечного роста няня несла ее на руках. Когда та

протестовала, говорила, что «ты большая, должна сама ходить», – она садилась на тротуар, и ни с места. Кругом собиралась толпа, спрашивали, что с девочкой, думая, что няня ее

обижает. И побежденной Фране приходилось все-таки брать ее на руки и нести девочку

почти одного с ней роста.

Нам, женам офицеров, очень долго не выдавали жалованья за мужей. Жить становилось

все труднее. Бесконечные хождения в Главный Штаб не помогали. Потеряв терпение, я

написала об этой возмутительной задержке письмо в газету «Новое время» и подписала

«жена офицера». Письмо было напечатано, деньги были немедленно выплачены.

Моя жизнь в семье Борейш протекала спокойно. Родные относились с сочувствием к

моему положению. Мой двоюродный брат Всеволод Исидорович, студент-юрист,

прекрасный музыкант-самоучка, увлекался в то время оперой «Пиковая дама». Почти

каждый вечер он садился за рояль и играл оперу подряд, исполнял все мужские партии, доставляя нам громадное удовольствие. С тех пор эта прекрасная, самая моя любимая

опера прочно ассоциировалась у меня со временем, полным тревоги и неопределенности.

Под чудесную музыку я мечтала о встрече с любимым мужем и, вся ушедшая в своих

дорогих малюток, обшивала их. Провокацию Гапона, избиение мирных рабочих у

Зимнего дворца вся наша семья пережила с большим возмущением. Но я тогда кормила

Олечку и боялась нос показать на улицу, чтоб не попасть в какую-нибудь передрягу и не

оставить дочку голодной.

Летом родители Николая Арнольдовича наняли для меня на рижском взморье в

Майоренгофе , рядом с собой, маленькую дачку, где я и провела под их крылышком лето

1905 года. В августе для всех неожиданно пришло известие о мире. Когда я услышала эту

радостную весть, внезапно нахлынувшее счастье вызвало у меня слезы из глаз.

34

31 декабря 1905 года Николай Арнольдович вернулся к своей семье. Что это была за

встреча после полуторагодовой разлуки и неутолимой тоски друг по друге! Я просила

своих родных устроить так, чтобы первый момент нашего долгожданного свидания

прошел без свидетелей. Жизнь редко балует нас такими светлыми душевными

праздниками. Спустя несколько минут в комнату вошли наши дети. Олечке завязали

большой бант на кудрявой, золотистой головке, и пятилетняя Наташа торжественно

подвела ее за ручку к отцу со словами: «А вот наша роскошь». Он схватил их обеих в

объятия и долго не мог налюбоваться, так милы были они обе.

За время войны Николай Арнольдович, благодаря своим исключительным рабочим

качествам – добросовестности, точности, исполнительности – получил повышение по

службе. Он был назначен адьютантом командующего войсками Петербургского

Военного округа, генерала К.П. Фандерфлита . Этим назначением определилась наша

дальнейшая судьба. Сразу по возвращении в Петербург Николай Арнольдович поступил

на службу в Главное Артиллерийское управление и, как замечательный работник, быстро

дошел до начальника отделения. Получение должности в Главном Артиллерийском

управлении, наверное, прошло не без участия Фандерфлита. Он очень полюбил

Николая Арнольдовича. Что это был за чудесный старик! До самой своей смерти (он умер

в 1919 год) он был нашим частым и любимым гостем. У него было длинное, породистое

лицо с большой седой бородой и какие-то по-детски ясные, добрые голубые глаза. Совсем

в другом роде была его супруга. Ее воспитала гувернантка-англичанка, она прекрасно

владела английским языком. Маленькая, сухопарая, с крошечным носиком, тонкими всегда

поджатыми губами, по душевной сухости и скупости, была противоположностью своего

обаятельного мужа.

Используя в качестве предлога его болезни, она заставляла его подчиняться мучительно-

строгой диете. Родные говорили попросту, что она морила его голодом. Раз как-то мы с

мужем были у них в гостях, и я позволила себе вольнодумно возмутиться бесправным

положением евреев в России. Она резко оборвала меня, поджав еще больше свои злые, тонкие губы. Константин Петрович потом ласково попенял мне: «Не говорите так в

присутствии моей жены, она очень нетерпима в этих вопросах». Из дальнейших его слов я

поняла, что эта старушка далеко не безвредная, в ее руках сосредоточены большие связи, а

отсюда и большая власть, и что карьере моего мужа может грозить опасность. Стоило

быть осторожнее. Племянник генерала Фандерфлита, в честь дяди названный

Константином, был женат на Вере Ивашевой. Упоминая о нем, Константин Петрович

всегда сокрушенно качал головой, как бы говоря: «Экий беспутный малый!».

Пришла революция, а с ней и голодные 1918-1919 годы. Я как-то зашла к Фандерфлиту. У

них была еще громадная, роскошно обставленная квартира. Насколько я помню,

Константин Петрович в эти годы был уже в отставке. Оба они голодали, не умели или не

желали использовать свои драгоценные вещи, обменивая их на продукты. Особенно плох

был Константин Петрович, он уже не вставал с постели. Она, оберегая его здоровье, все

еще мучила его диетой. Я просила моего брата-врача зайти к ним посмотреть больного и

прописать ему дополнительный паек. Брат, очарованный стариком, проделал это несколько

раз, продлив, а, возможно, только скрасив последние дни умирающего. Как-то раз, когда я

принесла провизию по рецепту для ее мужа, мм Фандерфлит сняла со стены в передней

две плохоньких олеографии и просила передать их в благодарность моему брату. После

смерти мужа она стала давать уроки английского языка, занималась она и с моей младшей

дочерью, между прочим, просила меня взять ее жить в мою семью, но я не могла этого

сделать. Еще несколько лет в районе Сергиевской и Фурштадской улиц можно было

встретить во все времена года и во всякую погоду ее маленькую, сухонькую фигуру в

старомодной тальме и шляпе, семенящей на свою неблагодарную работу давания уроков.

Семья вдовы племянника ее мужа постоянно навещала и помогала ей, чем могла. Сами

они тоже были в тяжелом положении.

В 1906 году весна наступила необычайно рано. Помню, как в конце марта, когда мы