каждый раз, как к ней наклонялся убитый горем муж, она говорила: «Не трогайте меня, дайте мне умереть спокойно. Я жить не хочу и не буду».
Был у нас в бригаде капитан Шульц, маленький, ничтожный, исключительно безобразный.
Как-то раз он поехал в Вильну и всем на удивление привез оттуда молодую жену, сестру
пани Рачко. Это была женщина необычайной красоты, типа пани Рачко, но несравненно
красивее. Мадонна, на которую хотелось молиться и нельзя было налюбоваться. И
обезьяноподобный муж всегда неотлучно при ней. Ничего не знаю о ее дальнейшей
судьбе.
После Добужинского командиром 43 бригады был Коханов. Это был бравый, красивый
генерал, лет на двадцать моложе своей супруги. Лицо генеральши носило следы большой
красоты, и старость не обезобразила его. Умелое пользование косметикой ее молодило.
Она была очень богата и держала своего мужа в руках. Нам, молодым бригадным дамам, она говорила как бы в предупреждение: «Я не ревнива, но что мое, то мое». Коханова была
очень добра и гостеприимна со всеми, но ко мне она как-то особенно благоволила,
возможно потому, что Николай Арнольдович был адьютантом ее мужа. Однажды перед
бригадным балом она категорически объявила, что придет ко мне завить и причесать меня.
Мучила и жгла меня очень долго, и в результате вечером все удивлялись моему плохому
виду и спрашивали: «Что с вами, вы не больны? И что это за башня у вас на голове.
Насколько вы милее в вашей обычной гладкой прическе!».
Когда наши мужья воевали с японцами, мы обе жили в Петербурге. Генеральша
относилась ко мне очень сердечно и часто навещала меня. И, между прочим, рассказывала
мне о распоряжении, отданном родным по устройству ее похорон, а главное поминального
обеда. Она ассигновала на него отдельно большую сумму, сама составила меню и список
приглашенных, сочинила сама текст приглашения. В нем она просила всех собравшихся не
произносить поминальных речей, не плакать, не грустить, а побольше есть и пить и вести
себя так, как будто бы она, живая, принимает участие в их трапезе. «Отдав такое
распоряжение, – закончила она свой рассказ, – я легко стала думать о смерти, которая ждет
меня в близком будущем».
Наиболее яркое впечатление из олитских знакомых оставила у меня жена полковника
Ганичева. Это было на редкость счастливое супружество. В течение двадцати лет они
обожали друг друга. Ганичева была гораздо старше меня. Наше знакомство продолжалось
очень недолго. Вскоре после моего прибытия в Олиту, ее мужа перевели в другую бригаду.
Ганичева была морфинистка и так мне рассказывала о раздвоении своего бытия:
«Несмотря на то, что так исключительно удачно сложилась моя жизнь, время от времени я
чувствую непреодолимую потребность принять морфий. И сразу обрывается мое земное
существование, и я начинаю другую жизнь среди небесных светил в образе звезды. Вы не
можете себе представить, какое это ни с чем несравнимое счастье, какое блаженство». В
отличие от других небесных тел она пользовалась свободой передвижения. К сожалению, маршруты ее небесных путешествий не сохранились в моей памяти. Я с большим
интересом слушала ее. Мне она казалась загадочным существом. Покидая Олиту, она
подарила мне стадо индюков и индюшек. Их было штук пятнадцать. Мы с Бурым теряли
голову, как с ними быть и что с ними делать. Пришлось несколько штук зарезать и
засолить впрок, остальных раздать знакомым.
Еще до рождения Наташи я выписала книгу «Система доктора Кнейпа» . стала растить
дочку согласно указаниям врача. После каждодневной теплой ванны ее обливали
комнатной водой. После года няня ежедневно на ночь обмывала ей ноги тоже комнатной
водой. Девочка росла крепышкой, никаких простуд за время пребывания в Олите у нас не
случалось. Наташа отличалась великолепным аппетитом. Кормить ее манной кашей
приходилось системой конвейера, каша непрерывным потоком должна была вливаться ей в
рот. Она не признавала пауз и успевала заплакать, если продвижение каши прерывалось не
секунду. Приходилось кормить ее вдвоем двумя ложками. Когда Наташе исполнилось два с
половиной года, я заметила черное пятнышко на ее зубе. Проконсультировав свои книги, решила ехать в Вильну (12 часов езды) пломбировать зубы. Зная, что это будет трудно, я
взяла с собой Николая Арнольдовича и няню. Остановились в гостинице, переночевали и
утром все вчетвером со свежими силами отправились к врачу. Наташа, посаженная в
кресло, увидала бормашину и подняла неистовый крик. Отпихивая врача, она рвалась
прочь. Няня, жительница деревни, неискушенная в лечении зубов, приняла сторону
Наташи и всем своим видом демонстрировала возмущение. Николай Арнольдович после
некоторого колебания присоединился к няне и Наташе. Они образовали партию
внутреннего протеста. И только мы с врачем считали необходимым во чтобы то ни стало
выполнить задание. Николай Арнольдович, как более сильный, держал Наташины ноги,
мы с няней – руки. В рот был вставлен прибор, разжимающий зубы. Няня, испуганная не
меньше Наташи, кричала не переставая: «Матка боска ченстоховка, змилуйся над нами!».
Наташа, чувствуя, что няня хочет спасти ее, когда только могла, кричала вместе с ней:
«Матка боска ченстоховка!». Наконец, пломбирование было закончено. Я опустилась на
ближайший стул, мне сделалось дурно. Доктор спешно дал мне валериановых капель.
Затем в полном изнеможении стал готовить лекарство уже для себя – у него начался
припадок сердцебиения.
33
Объявление войны с Японией в 1904 году застало нас в лагерях. Сохранилось мое письмо
от 7 июня того года, написанное мачехе из лагеря – Ораны. В нем я сообщаю, что
Николай Арнольдович уxодит на войну, и прошу ее узнать о больнице в Петербурге, где
жены военных рожают даром. Затем пишу, что мы спешно возвращаемся в Олиту, откуда
бригада через две-три недели уходит на Восток. Думаю ехать в Петербург, не знаю, поедет
ли няня Франя, так как ее сестра и мать против ее отъезда. (Наша няня Франя была вдова и
имела двух детей). Тетя Екатерина Ивановна зовет меня в Петербург, но откровенно
пишет, что они живут очень тесно, и она не сумеет приютить меня с двумя детьми и няней.
За эти годы мой дядя – Исидор Петрович вышел в отставку, и из громадной казенной
квартиры в малом здании Технологического института семья переехала на частную
квартиру. Им обещают дать помещение побольше в Доме графа Шувалова , дела для
которого дядя вел в течение многих лет, но это еще не выяснено. Жалуюсь, что дают
только 500 рублей подъемных, а Николаю Арнольдовичу необходимо купить вещей на
300 рублей. Письмо очень мужественное, бодрое, несмотря на семь месяцев беременности
и предстоящую разлуку с мужем – его и наш отъезд из Олиты через двадцать дней и все
главные жизненные вопросы, висящие в воздухе. Но все устроилось как нельзя лучше.
Борейшы к моему приезду успели переехать в новую квартиру (Моховая, 10), в шесть
комнат, из которых большую, солнечную они выделили для моих детей. Франя поехала со
мной после того, как я обещала матери высылать ежемесячно большую часть няниного
жалованья. Вполне благополучно разрешился и вопрос о больнице.
В июле мы с Николаем Арнольдовичем, распродав часть вещей, а остальные отправив в
Петербург, выехали из Олиты, в которой я почти безвыездно прожила пять лет. На какой-
то станции Николай Арнольдович должен был оставить нас и пересесть в воинский поезд.
Как тяжела была для меня разлука с горячо любимым мужем. В течение неопределенно
долгого времени нас будет разделять расстояние в 10.000 верст. А что еще страшнее всего
– вернется ли он? Расставались мы ночью, наш петербургский поезд стоял на станции
