груды всякого печенья. Оказывается, Бурый работал всю ночь и не ложился. Однажды он

мне устроил такой сюрприз. У нас были гости. На ужин Бурый приготовил свои

знаменитые котлеты. Все сели за стол и занялись закусками. Вдруг дверь из кухни

отворяется, и несколько смущенный Бурый торжественно вносит блюдо с котлетами. На

руках у него белые перчатки. Он вымыл и починил перчатки Николая Арнольдовича и еле-

еле натянул их на свои большие, рабочие руки. Все с трудом сохраняли серьезность, до

того трогательно комично выглядела его фигура с растопыренными пальцами,

державшими блюдо.

4. Дети

В январе 1901 года я должна была родить своего первого ребенка. Заранее было

спланировано, что это событие произойдет в Виленской больнице, куда обещала ко

времени родов приехать Елена Георгиевна. Но за неделю до назначенного срока я

почувствовала себя плохо. К счастью, Елена Георгиевна находилась уже в Вильне, и мы

телеграфировали ей, чтобы она немедленно выезжала с врачом. Я, а вместе со мной и

Николай Арнольдович, прожили двое суток, полные страха и отчаяния. Мучительные

родовые схватки продолжались и днем, ночью, но без результата. Я так исстрадалась, что

ждала смерти, как избавления. Отсутствие телеграммы из Вильны, неизвестность, приедет

ли врач, делали положение еще более напряженным. Бригадные знакомые дамы

приходили, говорили шепотом слова утешения и целовали мне руки, как покойнице.

Бригадный врач, Гусев, добрый милый человек, навещал меня несколько раз в день. Он

садился около постели, устремлял глаза на образ и жарко молился. Потом уходил, даже не

пытаясь чем-нибудь облегчить мне положение. Бурый волновался не меньше. Николай

Арнольдович бегал, суетился, выполняя поручения, и все спрашивал, что еще нужно

сделать. А в свободные минуты рыдал, положив голову на кухонный стол, приговаривал:

«Помрет наша матушка-голубушка, помрет наше солнышко». Но я не умерла, родилась

наша старшая дочь Наташа. Я долго болела, кормилицей оказалась никудышной. Девочка

кричала, очевидно, от голода. Пока не наняли няню, Бурому приходилось иногда носить

малютку по комнате. Он делал это с большой осторожностью и нежностью, что-то

напевал, баюкал и спрашивал ее: «А кто это вас, такую красавицу, родил?». А красавица

она была действительно со дня рождения. Два года пробыл у нас Бурый, и мы расстались с

большой грустью. Он вернулся домой, в свою белорусскую деревню. Мы обменялись

письмами. На второе письмо он не ответил. Слишком разошлись наши дороги.

После него у нас был деньщик Миско, красивый поляк. Он так ухаживал за нашей няней

Франей, тоже полькой, что ей пришлось на полгода покинуть нас. Его, как и третьего и

последнего нашего деньщика Степана, я выучила кулинарному искусству, но это были

чужие для нас люди, отбывающие воинскую повинность. Четвертая и последняя моя

ученица была няня Франя, отдавшая нашей семье всю свою жизнь. Она жива до сих пор, ей 75 лет (Няня умерла 29 сентября 1950 г., 77 лет от роду). В поваренном искусстве она

далеко превзошла свою учительницу. А я, передав ей все свои знания и умения, почила на

лаврах и занялась другими делами. Сохранив за собой пост капитана дома-корабля, я

больше на вмешивалась в ее кухонные дела.

К сроку рождения нашей дочери Наташи к нам в Олиту приехала мачеха. Она, бедняжка, только что пережила тяжелую трагедию. Прожив счастливо несколько лет со своим

другом, она наконец, решила закрепить этот союз. Он поехал в Петербург оформлять

какие-то документы к свадьбе, она осталась на курорте ждать его возвращения. Через

несколько дней мачеха получила извещение о его скоропостижной смерти. Потрясенная

горем, поспешила она на похороны. Подробности смерти ее друга, которые не замедлили

сообщить ей ее знакомые, отняли красоту этой печали. Он умер ночью в номере

гостиницы, с ним находилась близкая подруга Елены Георгиевны. Туманно было будущее, ей было 42 года, уходило настоящее, отравлено было прошлое. Мачеха очень изменилась, постарела. Она стала плохо слышать и очень страдала от этого недостатка. Возясь с

малюткой-внучкой, она отвлекалась от своего горя и стала понемногу успокаиваться.

Елена Георгиевна пробыла у нас несколько месяцев, потом уехала опять на южный курорт

и утешилась. Только слух на всю жизнь остался неполноценным. За время ее пребывания

у нас она и Николай Арнольдович посвятили меня в тайны карточной игры – в винт. Это

соединило меня с олитским обществом. От скуки и от нечего делать винт был

единственным спасением. Несколько семейств сблизились и устраивали у себя поочередно

карточные вечера. Изредка собирались в клубе потанцевать. Через два года пребывания в

Олите я сделалась настоящей бригадной дамой. Уже больше не тосковала. Возилась с

дочкой, обшивала ее, хозяйничала, играла в винт. Танцы, несравненно лучше

обставленные, чем раньше, уже не доставляли мне прежней радости. За невозможностью

изменить среду, в которой мне приходилось жить, я сама приспособилась к ней. В

конечном счете, люди являются главным двигателем жизни. В Олите я встретила

симпатичных людей, с которыми сошлась и подружилась. Перед рождением ребенка

Николаю Арнольдовичу предложили квартиру в четыре комнаты, в которую мы и

переехали. Внизу под нами жила семья полковника Савримовича. Он сам был

деспотичный, скупой и на двадцать лет старше своей очень миловидной супруги

Наталии Васильевны. С ней мы скоро сделались друзьями и на всю жизнь не прерывали

отношений. Наталия Васильевна была только на год старше меня, а, когда я вышла замуж, имела уже четырех дочерей. Одновременно с рождением моей Наташи, она произвела на

свет пятого ребенка, сына. Ее материнская опытность была громадным подспорьем для

меня. Чуть какое-нибудь непонятное явление у моей дочери, бегу вниз к

Наталии Васильевне за советом.

32

Над нами жили супруги пан и пани Рачко. Рассказывали, что во время пребывания

43 артиллерийской бригады в Вильно, там проживала очень бедная польская семья.

Младшими членами этой семьи были две дочери-красотки. Пан Рачко, некрасивый,

скучный, неприятный, заполучил в жены одну из них. Блондинка, в меру полная,

белорозовая, она была олицетворение физического и душевного здоровья, благоухающей

свежести цветка. Муж был отчаянный служака, чем дышала и жила жена никто не знал.

Супруги никогда не бывали в клубе, ни с кем не были знакомы домами. Я видела

пани Рачко только на прогулке по шоссе, ведущему к Неману. Это был олитский

Невский проспект. В квартире Рачко царила мертвая тишина. Супруги были бездетны.

Только изредка у нас было слышно, как пани упражнялась на рояле. За год до войны в

бригаде появился очаровательный, изящный мальчик – подпоручик Прейс. Говорили, что

он музыкален и хорошо играет на скрипке. И вот каким-то непонятным чудом этот

прелестный молодой человек перешагнул порог квартиры Рачко и стал бывать у них. До

меня стали доходить сверху звуки Крейцеровой сонаты. Медленно, старательно трудились

пани Рачко и Прайс над разучиванием этого гениального произведения. Разразилась

японская война, мы спешно покинули Олиту. Дальнейшую судьбу пани Рачко я знаю

только по рассказам очевидцев. Какая-то часть бригады была отправлена на войну во

вторую очередь или просто оставалась в казармах – не помню. В эту группу попал и

пан Рачко, и Прейс. Очевидно, разучивание Крейцеровой сонаты продолжалось, пока не

оборвалось самым трагическим образом. Говорят, пани Рачко без памяти влюбилась в

Прейса. О его чувствах никто ничего не мог сказать. Но когда Прейсу пришлось покинуть

Олиту, пани Рачко застрелилась. Смертельно раненая, она прожила несколько часов. И