Но есть еще две категории окололитературных лицедеев, коих нельзя отнести ни к литнеудачникам, ни к графоманам, ни к ремесленникам. Одна из них — люди ложного гонора, тщеславны. Их тешит, видимо, "ореол славы", во всяком случае — популярности, который обычно сопутствует деятелям искусства и литературы, вообще — людям творческого труда. Им импонирует, должно быть, некоторая необычность деятельности литераторов и художников, их якобы "исключительность", отличие от людей всех других, более распространенных, массовых профессий. И они, не ища какой-нибудь особой карьеры, какой-нибудь для себя "поживы" и наживы, крутятся, вертятся, "втираются" в литературную среду. Их вполне удовлетворяет то, что они водятся со многими писателями, что знакомы даже с "выдающимися", что запросто бывают в литературных сферах, что они там вроде "свои". Это безобидная, но докучливая и жалкая категория людей… Вторая категория более сложная. Это искренние доброжелатели литераторов, горячие почитатели их деятельности, даже — бывает — радетели об их быте и успехах, которые ничегошеньки от своих отношении с литераторами не имеют, — частенько даже произведений этих литераторов не читают, однако стараются как-то литератору услужить, а литературному кругу, который их не гонит от себя, эти люди горячо преданы.
Были и в наше время все эти окололитературные персонажи — разных категорий и весьма многочисленные.
Обо всех них, конечно, не расскажешь, да и стоит ли? Но о некоторых, наиболее характерных, я хочу вспомнить — в интерлюдиях моих записок о двадцатых и тридцатых годах. Может быть, эти лицедеи и правда антики своего времени?
Да и что греха таить: за тем, что "около", сквозь то, что "вокруг", видно и нутро — окололитературные круги в какой-то мере характеризуют и самое литературную среду.
Администратор "Вапліте" Гарбуз
Сама "должность" администратора возникла в "Вапліте" в связи со своеобразным регламентом организации: ваплитовцы собирались всего один раз в год — для приема новых членов и решения общих вопросов" но от собрания до собрания возникало немало дел, подкинутых организации — раз уж она организация — извне; нужна была и живая связь между отдельными членами и руководством, приходилось улаживать разные — вплоть до финансовых — вопросы. Кто-то должен был это делать, и решено было сложиться, по небольшой сумме с каждого, и нанять специального человека.
Не припомню точно, откуда он взялся — боюсь, не я ли его и подсунул организации, потому что пришел он из театральных кругов, с которыми я больше других ваплитовцев был связан; деловых качеств этого претендента никто не знал, но хорошо помню, что всем понравилась его фамилия — Гарбуз![18],— и должность "администратора" была предложена ему.
Прежде Гарбуз был хористом в "малороссийской" труппе не то Колесниченко, не то Прохоровича, а может быть, Суслова или Сабинина либо Сагатовского. Не знаю, по какой причине он оставил артистическую деятельность, но повод был, очевидно, серьезный, на вопрос "почему" он отвечал;
— Да такое дело, что нет теперь украинской труппы, куда бы меня приняли, а в русскую я и сам не хочу: там же певцы не нужны.
Пел он баритональным тенором и, как большинство певцов прежних, по воле царского министра Валуева бродячих "беспачпортных" украинских трупп, имел и в самом деле чудесный голос. Голос был богом данный, но "простецкий", домашний, без школы — не поставленный и потому сорванный, значит — с хрипотцой. Петь он любил и старался воспользоваться каждым поводом. А так как поводы эти случались лишь поздно ночью, после доброй чарки, и непременно на улице, охваченной ночным покоем и тишиной, а петь Гарбуз умел только "по-уличному", в полный голос, то каждый его концерт заканчивался приводом в милицию и штрафом за нарушение общественного спокойствия в ночные часы.
Ходил Гарбуз и лето и зиму в чумарке — летом внакидку, зимой с расстегнутым крючком на груди — и в вышитой красными и черными петушками сорочке. Летом носил фетровую шляпу, зимой — серую смушковую шапку, как и надлежит казаку.
Впрочем, со своими административными обязанностями Гарбуз справлялся отлично: вся "масса" ваплитовцев всегда была информирована о тех мероприятиях президиума, которые президиум считал нужным довести до ее сведения.
Правда, в свою деятельность Гарбуз, как творческая индивидуальность, вносил и кое-что свое, оригинальное, присущее его характеру и миропониманию. Помню, как-то летним днем Кулиш (когда он уже был президентом "Вапліте") вдруг пришел к выводу, что организацию на лето надо распустить — пускай хлопцы поедут по заводам и шахтам, на жизнь посмотрят! Он позвал Гарбуза и велел немедленно собрать всех членов организации. Кулиш глянул в окно — погода стояла великолепная, конец дня обещал быть прекрасным — и распорядился собрание назначить не в Доме Блакитного, а на свежем воздухе — в городском парке на главной аллее.
— Даю вам, товарищ Гарбуз, два часа! Управитесь?
— Микола Гурович, боже ж мой!
И Гарбуза как ветром сдуло.
Часа через полтора, загодя, Кулиш и сам собрался.
На главной аллее, там, где и было указано, уже сидел Гарбуз.
— Всех уведомил, Микола Гурович, — отрапортовал он. — Все будут вовремя.
— Быстро это вы — здорово! А это что такое?
На скамейке возле Гарбуза громоздились какие-то пакеты и свертки.
— А это, — рапортовал Гарбуз, — я себе подумал так: лето начинается, разъедутся все на каникулы, когда там еще, аж осенью придется увидеться… А вон там видите, какие кусты за той аллеей? Такое затишное местечко! Ну, и того… вот это, значит, колбаса, вот это, значит, сало, лучок — свеженький, а горилочки я восемь литров прихватил, не мало будет? Граммов по триста — четыреста?..
— Где ж вы столько денег взяли? — поинтересовался Кулиги, у которого вид такого количества вкусных вещей уже вызвал охоту опрокинуть чарочку. — Это ж червонцев на десять по меньшей мере!
Гарбуз даже удивился:
— А подотчетные ж, Микола Гурович! На разные орграсходы!
Кулиш все-таки отругал Гарбуза (тот стоял при этом и жалостливо хлопал глазами, повторяя: "Не для себя ж, для организации старался!") и пригрозил его уволить.
А водку… пришлось выпить. То был, должно быть, единственный случай, когда собрание ваплитовцев было связано с потреблением спиртных напитков. В чаще кустарника за "той" аллеей было, и правда, очень укромно, вечер стоял чудесный — звезды на небе, легкий ветерок, цикады в траве, но в памяти осталось лишь одно: Гарбуз пел "Дивлюсь я на небо та й думку гадаю", и в парковом отделении милиции пришлось за него платить штраф. На штраф сложились всей компанией, потому что у самого Гарбуза не оказалось в кармане ни копейки.
Впрочем, когда через день или два Кулиш принял от Гарбуза отчет в истраченной подотчетной сумме и все сошлось тютелька в тютельку, Гурович решил проверить честность администратора — зашел в лавку спросить о ценах. И тут выяснилось, что Гарбуз прибавил еще своих два или три червонца. А жалованья он получал всего каких-нибудь червонцев пять.
Получение жалованья у Гарбуза неизменно обставлялось торжественным ритуалом. Он нанимал сразу трех извозчиков, клал на первую пролетку свою папку (Гарбуз всегда ходил с папкой — делами организации), на вторую садился сам, а третья ехала сзади порожняком: на всякий случай, а вдруг понадобится. Так — кортежем — он потихоньку, шагом, проезжал всю Сумскую, от угла Бассейной до Николаевской площади. Час был как раз "литературный" — писатели сновали туда и сюда — из редакций в издательства, из издательств в редакции — по территории "литературной ярмарки", между Мироносицкой и площадью Тевелева, — и Гарбуз раскланивался направо и налево.
