понимали.

— Где же рыба? — удивился мой друг, держа наготове блокнот.

— Так ведь это не для рыбы. Это капкан для чего другого, что подороже. А пока

шкура сохнет, мы и рыбки наловим.

   Он неторопливо порылся в котомке и вытащил леску, крючки, насадку, срезал три

гибких прута и соорудил на скорую руку удочки, с которыми мы, недоумевая, уселись

удить. Время от времени он вставал, чтобы посмотреть шкуру, которая быстро сохла.

   Найдя, что всё готово, он снова свернул её, положил в котомку, и мы двинулись назад.

   Домой пришли к ужину, хозяин снова был нашим гостем. Он ничего не говорил.

Отведывал понемножку еды, пил вино и улыбался из-под усов, а мы с трудом

сдерживали любопытство.

— Погодите! Вот увидите. Пускай сначала все куры в селе уснут,— шутил он.

   Когда порядком стемнело, он взял подслеповатый фонарь, вынул из сундука толстую

грубошерстную ткань, закрыл ею окна и замкнул двери на засовы. Потом натянул

холст, взял шкуру и, держа её за рог над холстом, шерстью вниз, стал выколачивать

прутиком. Из завитков шкуры посыпалась какая-то пыль, какой-то порошок вроде

песка. Человек проделывал эту операцию искусно, методично колотя прутиком шкуру

сверху вниз, каждый кусочек, не торопясь и очень скрупулезно. Пыль, извлечённая из

тайников, жёлтой блестящей пленкой покрыла поверхность холста. Иногда она

сверкала при свете лампы, как блёстки, которыми вышивают крестьянские блузки.

   Было такое чувство, будто Онишор колдует.

   Пройдясь прутом по шкуре, он принялся бить её в обратном направлении, уже против

шерсти. Шкура истощила свои богатства. Он вытряхнул последние и тут снова свернул

её и забросил за печь. Потом кисточкой собрал на середину холста кучку пыли.

   По временам он останавливался, щупал пыль и покачивал головой.

— Пожалуйте, господа,— весело приглашал он нас,— протяните руки и попробуйте.

   Мы сеяли сквозь пальцы собранный песок, ничего не понимали и удивлённо смотрели

на него.

— Это золото, господа, чистое золото.

   Друг мой потянулся за блокнотом.

— Золото? Как? Откуда?

— Из речного песка. Воды реки, стекая с гор, несут золотую пыль,— сказал

Онишор просто.

   Мы попросили объяснений. Мой друг был в восторге.

— Воды выгрызают его из скал и смешивают со своим песком. К этому

прибавляется то, что остается от работы в шахтах,—разъяснил Онишор.— Во времена,

когда ещё не было шахт, наши предки караулили золото внизу и собирали вот так же

косматыми шкурами.

— Не слышал и никогда не читал о такой практике,— удивлённо обратился ко мне

приятель.

   И я ни о чем подобном не слыхал.

— Это древний секрет, который потерян,— объяснил Онишор.— Его узнал ещё

мои отец и оставил мне его в наследство. А я, может быть, оставлю его

сыну, если он будет достоин.— И он горько добавил: — Если он распутается с этой

женщиной. Иначе я унесу его в могилу,— и, глядя на моего друга, который читал по

складам свой блокнот, продолжил: — Потому что из ваших книг секрет этот не

вернется сюда назад.

— Да как это, батенька, получается? — недоумевал мой друг.

— Значит, получается так. Кладешь шкуру в реку мехом вверх и закрепляешь её на

песке колышками. Вода просачивается сквозь ворс, как сквозь ситечко, и течёт дальше,

унося с собою ненужный песок. Золото, которое ленивее, тяжелее, двигается

медленнее, опускается вниз, запутывается в шкуре и остаётся там в её ворсе.

Как говорится, попадает в капкан. Приходишь через месяц, два, вытаскиваешь шкуру,

как вы сами видели, с золотом.

   И, рассказывая это, он ссыпал драгоценную пыль в бычий рог, в котором обычно

хранил порох. Должно быть, около трёх-четырёх граммов.

— И сколько так можно собрать? — спросили мы.

— Напалок-два за год, оно тяжелое. И это за пять месяцев.

— Почему? — спросили мы.

— Значит, с поздней осени до начала весны с водой не столкуешься. Уж очень зла.

— Только один напёрсток? — огорчились мы.

— Значит, этого предостаточно, потому что, как говорится, безо всякого труда. Только что

можешь потерять несколько шкур, вода унесет. Так ведь чем маяться в шахтах, заживо

себя гноить, как в темнице, лучше здесь, на просторе, на галечке.

— Это не может быть золото,— сказал я по-французски другу.— Скорее это

слюдяная пыль, которой много во всех камнях. Когда мы были детьми, то

точно так же обманывались и собирали камни, полагая, что в них — золотые прожилки.

   По тону, по выражению моего лица, человек понял, что я не верю.

— Да что там, золото это, и ещё отборное.

— А откуда ты знаешь? — спросил я его.

— Значит, не я знаю, а торговцы в городе. Потому я спускаюсь с этой пылью вниз и

меняю её на кукурузу и на муку. Меняла пробует её, как он умеет, тяжелой водой и

очень радуется. Потому это хорошее золото, вымытое и очищенное всеми горными

водами. Только что мало его. Можно бы и больше собрать, если бы река не брала себе

пошлину. Да я с радостью ей отдаю.

   И человек спрятал на дно сундука знаменитую пыль, собранную из золотого руна, за

которым герои античного мира доезжали до Колхиды. Но откуда было знать это Иону

Онишору?

   Он поднялся и пожелал нам спокойной ночи.

   Некоторое время мы ошеломлённо молчали, размышляя, пытаясь понять.

— Не надо сомневаться,— сказал наконец мой друг.— Мы этого не застали, но когда-то, и

не так уж это было давно, на наших реках было полно цыган-золотоискателей, которые

промывали песок и собирали золото. Я встретил как-то в книге рисунок, кажется

Раффе, точно не помню, — путешественник начала девятнадцатого века, поражённый

тем, что он видел, нарисовал подобную сцену: золотоискатель перебирает песок в

поисках золота.

— Почему же тогда забросили этот промысел? — спросил я скептически.

— Наверное,— ответил, немного подумав, мой друг,— потому, что было уничтожено

рабство. Рабочие руки стали редки и дороги. Золото, собранное таким способом, стоило

бы слишком дорого, намного дороже, чем добытое в копях.

   Мы так и не могли понять, почему наш хозяин решил открыть тайну нам, чужакам.

Единственным объяснением было то, что человеку этому, огорчённому историей с

сыном, раздосадованному, обиженному на невестку, было легче почувствовать

слабость к незнакомцам, к первым встречным. Это было всё равно, как забросить

несчастья в Лету.

   Стало холодно, как бывает в горах. Тут-то я и оценил «барахло» своего друга, у

которого я разжился пледом, свитером, простыней и свечкой. И мы легли спать,

каждый в своей комнате.

IV

   Я не уснул вовсе, я вертелся и подскакивал всю ночь. Кожа моя страшно зудела, я

непрерывно чесался. Я сваливал вину на колбасу, которая, конечно, дала крапивницу

как результат интоксикации. В отчаянии я зажёг свечу... всё было черно от блох — и я

сам, и постель. Это были огромные, голодные блохи, они кусались, как собаки. Друг

почувствовал, что я не сплю. Он пришёл ко мне очень несчастный.

— А я думал, ты спишь, и боялся тебя разбудить.

   На него тоже набросилась целая орда блох. Бельё, его свежие бухарестские простыни

— всё кишело чёрными точками.

— Это не насекомые, это лошади,— жаловался он, гоняясь за ними по кровати.

— Значит,— заметил я с укором,— главное и основное оружие при собирании и изучении

на месте фольклора — это порошок против блох. Следующий раз его не надо забывать.

   Тщетная борьба длилась до самой зари, мы не сомкнули глаз. У меня и слюна

кончилась — смачивать пальцы, я расправился лишь с несколькими блохами из тех, что

прыгали по кровати. Но главная масса скакала по глиняному полу. На следующий день