вокализы переплетались с раздумчивым молчанием.

   Что говорил человек? Рассказывал ли о чем-то? Или бранил их? Или обещал? Раздавал им

добычу? Волки, вытянув шеи, менялись местами, ползли на брюхе, вскакивали на ноги и вдруг

начинали причитать, лязгать зубами, словно плясали под мелодию хозяина. Сколько длилось

это напоминающее цирк представление — трудно сказать. Я был не просто сбит с толку и

ошеломлён... Я был загипнотизирован. Я застыл, вцепившись в сук дерева и бросив ружьё на

колени... Я не чувствовал холода, но, видно, из-за неподвижности меня пробрало до мозга

костей, и от этого я вдруг пришёл в себя и пошевелился. Тут ружьё стало падать, я хотел

схватить его, но свалился с кукурузных стеблей и, перевернувшись несколько раз, оказался у

подножия дерева, рядом с волками, которые тут же сердито поднялись на ноги.

   Но не успел ни один из них на меня кинуться, как Волкарь с устрашающим воем спрыгнул

прямо в центр их круга, подняв наподобие скипетра палку.

   Снизу, с земли, он показался мне гигантом — меховой тулуп раскинулся фалдами, конус шапки

загородил луну, которая выглядывала по краям, окружая его голову нимбом. Широко

раскрытые глаза его метали молнии, огнём светились и распростертые руки, в особенности

пальцы: то была фосфоресцирующая материя, какою горят светляки. И снова этот сильный

запах, дух, которого никто не мог вынести, эта едкая, сшибающая с ног вонь.

   Волки застыли. Человек опять приложил что-то ко рту, теперь я хорошо видел — это был

горшок, и стал торопливо извлекать из него звуки всё более короткие и настойчивые,

задыхающиеся, булькающие где-то глубоко в глотке; и тут волки, поджав хвосты, стали

отступать, раздвигая сомкнувшуюся вокруг нас цепь.

— Быстрее влезай на падуб,— приказал мне тихо Волкарь, наполовину оторвав лицо от

горшка, в котором кипело эхо воплей.

Я попытался подняться, но не смог. Страшно болела лодыжка.

— Не могу,— простонал я,— очевидно, разорвал связки.

   Волкарь, отступая назад, приблизился ко мне и сел на корточки.

— Лезь на закорки, быстрее.

   И он согнулся как мог, превратись в небольшую горку, так что я, подтянувшись, обвил его шею

руками. Тогда я был ещё тоненький и лёгкий.

   Человек встал, распрямился, чтобы я смог получше разместиться на его широкой спине, и

пошел, держа меня за плечами; он по-прежнему издавал волшебные звуки, продолжая свой

разговор с волками, которые сломали круг и снова собрались стаей во главе с самым большим

хищником.

   Я согнул колени, чтобы ноги не волочились по земле и не цеплялись за камни и корни. Так я

сидел у него за спиной, глубоко вдыхая колдовской запах, которым он побеждал диких зверей.

Теперь я чувствовал всю магическую силу этого запаха. Его руки, и в особенности пальцы,

продолжали светиться фосфорическим светом, я видел этот свет впереди, когда он протягивал

палку к хищникам и играл ею, а они, шаг за шагом, отступали перед ним.

   После некоторых колебаний стая сдалась... В подобных случаях не должна проливаться кровь.

Одна-единственная капля человеческой или звериной крови — и чары рассеются. Ничто не

могло бы остановить катастрофы. Но Волкарь избежал её...

   Вопли, всё более отдалённые, приглушённые мглистой вуалью луны и молчания, потерялись,

таинственно скрылись за горизонтом. Что было потом — не знаю... От волнения, от боли я,

очевидно, потерял сознание или, быть может, просто заснул. Знаю только, что проснулся я в

спальне на своей кровати. Совсем уже рассвело, и пристав, по обыкновению, принес мне в

постель кофе...

   Как пробрался Волкарь в мою комнату, держа меня на закорках, осталось тайной. Если б не

боль в щиколотке, я был бы уверен, что видел сон...

   Доктор установил, что это был просто вывих, наложил повязку, и я мог ходить, всунув ногу в

ботик и опираясь на палку. Лежать в постели было невозможно — ещё утром пришла

телеграмма, извещавшая, что я должен явиться в Бухарест и получить новое назначение. Я

собрал вещи и тут же уехал.

— А Волкарь?

— Больше ничего не знаю. Я бросил всё, не оглядываясь и не задумываясь. Переехав в Бухарест, я

начал делать карьеру и сам принуждён был стать колдуном, только у другого сорта зверей — у

людей, с которыми, как вы знаете, я много бился. Но ваш спор о волшебной охоте всколыхнул

во мне прежние чувства, и я отчасти постиг тайну случившихся со мной событий.

— Как вы думаете, что за огонь исходил от глаз и рук человека? — спросил кто-то.

— Теперь уж не знаю. Но когда я лежал там в окружении волков, все инстинкты во мне пробудились

и напряглись, и, помнится, я невольно подумал: это пламя — собранная воедино

отчаянная воля человека, магические флюиды, исходящие от существа этого человека, который

сделал невероятное усилие, чтобы отогнать опасность... Без этого я пропал бы. Потом я уже не

думал об этом, просто забыл... Но теперь я снова начинаю понимать. Это напоминает магию

древних охотников. Мой Волкарь перерос себя, он вышел за пределы своего существа,

преодолел узкие границы своей разновидности зверя, чтобы победить волка, понять его и ему

уподобиться. Только познав зверя таким образом — магически,— он мог подчинить его себе и

поработить. То был гигантский подвиг духа, нам уже недоступный. Первобытный колдун

становится, таким образом, архетипом волка, великим потусторонним его духом, перед

которым обычная стая в испуге отступает, как люди при появлении ангела... Доисторический

человек не гонялся за хищниками, но побеждал опасности, расстреливал стрелами враждебные

тайны, расставлял силки проблемам существования...

— Вы преувеличиваете, председатель,— прервали его.— Я думаю, что ваш человек светился

обыкновенным фосфором от гнилушек, какие бывают у некоторых деревьев; он натер ими руки

и лицо, чтобы внушить страх зверью. Я где-то о таком читал.

— Может быть,— согласился рассказчик,— но от этого свет не стал менее волшебным.

   И он потер лодыжку, вспоминая о давней боли.

   Сражения за то, чтобы стяжать поместья как можно больше числом и землею, тоже имели

своих героев. Одним из них в нашем уезде был грек, я путаю всегда его фамилию, что-то с

...опулос на конце.

   Он поселился здесь совсем ещё молодым человеком. Трудолюбивый и не знающий устали,

богатый, на редкость смышлёный и необычайно смелый, он мало-помалу перешёл от аренды к

собственности, нажил в согласии с законом имение свыше ста тысяч погонов[8] в сердце

Олтении, земли мягкой, чёрной и жирной, как икра. Шею поместья украшало ожерелье озёр и

реки, кишевшие рыбой, затылок обвивала широкая лента лесов белой акации, преграждавших

путь нашествию дюн со стороны Дуная, плечи его были расшиты виноградом — гордостью

этих мест, посаженным по руслам пересохших рек, которые были куплены вместе с деревнями

и всем прочим, стан стягивал пояс пастбищ, на котором откармливалось несметное множество

отменных коров. Райский край! Людей не пугали богатства грека, и никто на него не сердился.

Напротив, все смотрели на его дела как на увлекательное состязание, помещику аплодировали,

ценили его смелость, благословляли победы, хвалили за доблесть, ожидая при этом, когда он

свернёт себе шею. Но грек знал, что он делает. Его жадность не преступала рамки закона. Он

не грабил, не лгал, не обманывал. Он бил честно. Его противники другие землевладельцы, из