Люди, продолжая держаться поодаль, смотрели как зачарованные. Бужор выдернул

тесак из черепа медведя и позвал на помощь.

   Все кинулись к нему; медведя положили рядом с коровой. Это была гигантская

медведица с медово-жёлтой шерстью.

— Долгонько будут ждать её медвежата,— произнес старший чабан, ощупывая медведицу

и глядя на неё с сожалением.

— У неё малые медвежата? — спросил я.

— Да...

— Откуда вы знаете?

— Видно по набухшим соскам. Она для них еду добывала.

   Бужор помрачнел; я посмотрел ему в глаза. Он, видно, прочитал в моём взгляде упрёк.

— Если бы она на меня не кинулась, я б не убил её,—ответил он вслух на мои мысли.—

Дал бы ей перепрыгнуть через частокол — пускай шла бы себе с миром.

— А почему ты не побежал к нам в укрытие?

— Она кинулась бы за мной и догнала бы. Или, что ещё хуже, набросилась бы на

другого... И потом — чем эта несчастная виновата?

   И он показал на распростёртую на земле корову, по изодранной в клочья туше которой

всё ещё пробегала дрожь; женщина, на коленях перед ней, плакала.

   Уходя, он вытер о шерсть медведицы свой топор, шкуру же подарил мне. Я подарок

принял, но был неутешен, что, имея под рукой всё кинематографическое снаряжение,

при свете дня упустил случай снять свой коронный фильм — своеобразную охоту в

Карпатах. Вместо глухарей я мог бы привести в дар министру медведя...

   При расставании я вынул из кармана часы и протянул их Бужору. Он улыбнулся,

показал на солнце и вернул мне подарок... Я понял, что он прав. За всё время, что мы

провели вместе, часы нам ни разу не понадобились. Время определялось по другим

знакам и приметам. И часы, забытые в тайнике кармана, остановились.

   Когда наконец я вернулся в Бухарест, выяснилось, что правительство давно пало.

Бывший премьер, мой покровитель, находился за границей... Я побежал в

министерство. Меня уже выгнали за то, что я без причины покинул службу, и заменили

самым остервенелым моим конкурентом. К тому же мне вменялось в вину, что я взял, не

оформив, материальную часть, и предлагалось вернуть сумму, истраченную без

оправдательных документов. Я заплатил всё и умыл руки — бросил кинематографию,

ушёл в нефтяное дело. Вот почему, дорогие мои, я теперь среди вас,— окончил свою

исповедь инженер Петку из «Румынского горючего», уже в десятый раз протягивая

бокал, чтобы мы его наполнили.

— Я позабыл вам сказать,— вернулся он к своей повести, сделав несколько глотков,— что,

как раз когда ушёл Бужор, погода совсем нахмурилась. Началась страшная вьюга,

потом пошёл мокрый снег, потом просто дождь, так что я, добравшись вниз, в деревню,

куда меня провожала Иляна с лошадью, совсем закоченел и до нитки промок.

— Знаете что? — сказала она мне по дороге.— Это небо мстит и посылает нам все свои

снега и дожди, которые заколдовал и остановил Бужор.

   И мне было совсем нетрудно ей поверить.

Прошли обильные кровавые дожди, и времена настали алые и неспокойные. В

беспорядке превращений сгинули великие охотники, любители бессмысленного риска,

мастера загнать зверя в самые недра гор. Владельцы земель, которым как-никак

пристало защищать свои леса и луга от дикого зверя, исчезли. У местных жителей

отняли даже самое завалящее ружьё, даже самый захудалый пистолет. И в сумятице

изначальных лет зверей развелось видимо-невидимо.

   Горы кишели хищниками. Оголтелые волки опустошали летние пастбища, медведи

совершали набеги на стада коров. Пастушьи дубинки были им нипочём! Пройдут

сквозь них, схватят молодых волов и — поминай как звали.

   За неимением оружия из-под сугроба времен стали поднимать головы древние

практики, первобытные мастера защиты.

   Тем более что появились и другие угрозы. Из-за туманных пиков гор встали

фантастические видения. Тени гигантов шагали по мягкой сутолоке облаков. Они

выходили из чёрной мглы, заполоняя долины, и, вдруг расплывшись туманом,

накрывали стада, приводили в смятение чабанов, а взбираясь назад, брали с собой как

добычу две-три заблудившиеся коровы.

   В конце концов надо было позвать на помощь духов и обратиться к тайным силам.

Семь сел у горной цепи Стура озабоченно советовались, вороша воспоминания.

   Сверху, с летних пастбищ, долетали вести одна другой хуже. Не проходило и недели,

чтоб не пропала тёлка или не нашли задранного в клочья быка.

   Особливо выделялся грабитель-медведь, чудовище, пристрастившееся к говядине и тем

смертельно огорчавшее скотоводов. Это был просто сам Нечистый. Он унюхивал

западни, обходил капканы, проникал никем не замеченный и выскакивал — точно

подкатывал на санях — как раз, когда никто его не ожидал. Он являлся или в туман,

или во время обеда, или когда все спали; преспокойно хватал корову и уходил с ней в

глушь под носом одураченных чабанов, а вслед за ним неслись крики и бессильный

лай.

   С ним бы не сладили и бояре из Бухареста, а уж о пастухах, вооружённых одной только

палкой, и говорить нечего.

   Здесь, видно, нужен был совсем другой подход. Перетормошили всех бывалых людей,

проникли в лачуги к древним старцам и наконец на одном отдалённом, забытом хуторе

обнаружился какой-то мужичок, без возраста, без имени, сохранивший в памяти

старинную ворожбу. Он почти ни с кем не якшался. Его загнали попы, преследовали

учителя, врачи затаскали его по судам, и, порицаемый молодежью, чтобы избавиться от

всех проклятий, он похоронил себя заживо в ущелье, где, позабыв своё имя, жил

отшельником вместе с овцами, коровой и несколькими курами. Умение своё он

скрывал с особым тщанием.

   Немногие, кто ещё знал его, называли, его Дед Вязаная Шапка.

   Только и известно было о нём, что летом и зимой он носил какое-то подобие

остроконечного ночного колпака, связанного вроде чулка из грубых шерстяных ниток.

— Я получил его в наследство от своих предков,— отвечал он тем, кто прозвал его Дед

Вязаная Шапка.— В давние времена, о которых я помянул, только видные люди эдакие

носили. Теперь такой почёт мне одному.

   И он нахлобучивал свой чудо-колпак, точно гибкую кольчугу, и было ему невдомёк,

что своё происхождение колпак ведёт от священной шапки, поверх которой языческие

жрецы, древние маги, надевали митры, а короли — короны. Это была знаменитая

шапка шапок, знак свободных и родовитых людей, из которых выбирались правители

целых народов.

   Посланцы застали его в трудах и подступились к нему смиренно.

   Старик, уверенный, что колесо истории повернулось вспять и пришло его время,

выслушав жалобы, вышел из скорлупы благоразумия. Старое тщеславие — что он

знает и может всё — снова его захлестнуло. И, не раздумывая ни о чём, он тут же

пообещал очистить горы от скверны. Колдовство для него было как высокий боярский

сан — оно налагало особые обязательства. Поклонение смиренной толпы, умолявшей о

помощи и о спасении, давало власть, стремление к которой втайне давно в нём тлело.

   И вдруг... он весь преобразился. Изменение было так неожиданно и так разительно, что

походило на перевоплощение. Поблекшие глаза его помолодели, их выцветшая

голубизна теперь отдавала тёмной сталью. Щёки разрумянились, лицо расправилось.

Он потряс головою, и седые волосы упали ему на плечи. Хилое тело его распрямилось,

и грудь выпятилась вперёд.

   Подавленные глубинные силы, прорвавшись наружу, сквозили в его взгляде,