узлов.

— А твоя мать? — спросил я.

— У меня не было матери,— ответил он коротко.

— А жена?

— Жена моя — дуплистая липа в лесу.

   Я видел, что коснулся больного места, и переменил разговор.

— А зачем твои держали волков?

— Так, со скуки,— ответил он, горько усмехаясь.

— И только?

— И ещё они защищали свою берлогу от людей и зверей.

   Я продолжал смотреть на него вопросительно.

— И иногда помогали на охоте,— добавил он.— Но как только они вырастали и им приходила пора

любить, они рвали цели и убегали назад в лес, отказавшись и от дружбы, и от хорошей жизни.

— Ты хочешь сказать, что они были чем-то вроде собак?

— Хищники, сударь, они и есть хищники. Нет возможности их как следует приручить. У отца одни

шрамы были на руках и на ногах от их укусов. Надо прежде накормить их до отвала, а потом уж

подойти погладить и вынуть у них из пасти добычу.

   Так, от признания к признанию, и Волкарь пообещал взять меня с собой в какую-нибудь

подходящую ночь и показать, как он управляется с волками.

  Он выбрал ночь святого Андрея, когда волки берут свою годовую порцию добычи. Каждому

определена своя жертва — мужчина, женщина или ребёнок,— которую волку разрешается

съесть. И только. На домашних животных и на другую добычу счёт не ведётся. С ними всё

делать позволено, а вот что до людей — тут уж довольствуйся своим пайком. Это был, отметил

я для своего исследования, своего рода закон, обломок древнего установления о

доисторической охоте. Я выведал у него и про другие суеверия и ереси, он отвечал мне

откровенно и умно.

   Этот человек, освистанный и оклеветанный, внушал мне не столько жалость из-за своего

одиночества и заброшенности, на которые его обрекло изгнавшее его общество, сколько

напряжённый интерес: своей дерзостью в борьбе за жизнь, силой, принесшей ему победу над

враждебным миром людей, оборачивавшихся для него настоящими зверями.

   Когда я уходил, он хотел дать мне шапку свежих яиц. Я отказался. Он быстро вытащил из

сундука роскошную шкурку куницы. Её я тоже не принял. Он понял, что я пришёл не за

дарами, и не настаивал.

   Договорились, что в канун дня святого Андрея я зайду за ним. Мне не хотелось, чтобы село

знало о моих делах и вмешивалось в мою жизнь. До того времени оставалось недели три. Не

могу сказать, что я забыл о встрече. Но интерес мой упал настолько, что я не рвался, плюнув на

мороз, выходить из дому.

   Меня одолевали другие заботы. Главным образом я ожидал срочного ответа из Бухареста, от

которого зависел мой перевод в трибунал. Следовало бы поехать туда, чтобы поторопить

перевод, но было некого за себя оставить. Так что об обещании Волкарю думать мне было

недосуг.

   Но однажды ночью я проснулся от воплей и криков; всё село было на ногах. Два волка с

удивительной наглостью пробрались к зданию суда, где я жил, и пытались выкрасть поросёнка

у судебного пристава. Тут я решил сдержать слово и на следующий вечер с ружьём за спиной

явился в логово Волкаря.

— Ну, получил твое уведомление! — шутливо крикнул я.—Хорошо, что ты послал его, а то я уж

намеревался тебя не беспокоить.

— Да что вы, сударь,— улыбнулся он, и глаза его засверкали.— Какое ж тут беспокойство.

Пожалуйте в дом, скоро станет светлее. Вот покажется луна...

   Вошли. При свете коптилки я увидел то, что не заметил давеча. На беленых стенах — большие

и маленькие медведи, олени, лисы, кабаны, одни нарисованы углем, другие — красной глиной

и в разных позах: какие бегут, какие упали, многие в неестественном виде, например на двух

лапах или на ветках деревьев. И среди всего этого — изображение гигантского человека с

огромной дубиной, которой он будто кого-то погонял. Его очертания заходили на низкий

потолок, словно то было охраняющее дом божество.

   Рисунок был уверенный, сделанный на удивление искусно, рисунок талантливого человека.

— Детские забавы,— сказал Волкарь, недовольно наблюдая за моим изумлением.— Я впал в

детство и зимой со скуки играю, как некогда играл в лачуге отца.

   Оглядевшись, я увидел на печи и в углах других зверей, из глины. Эти были грубее, вроде

ярмарочных игрушек. Иные из них оказались хромыми, безногими, у других в дыры на месте

ребер были всунуты колючки...

   Я хотел рассмотреть их поближе, но Волкарь воспротивился.

— Хватит, господин судья,— сказал он серьёзно, возникнув прямо передо мной, так что я

ничего уже не видел.— Взошла луна, и нам пора идти, это далековато.

   Пришлось оставить в покое глиняных идолов и последовать за Волкарем. Он взял с собой

только огромную палку. На нём был длинный тулуп из шкуры какого-то дикого зверя —

думаю, из волка,— издававший непереносимо острый запах, которым теперь пропитался он

весь.

   Мы шли часа два, кружа, поднимаясь и спускаясь по холмам и курганам, то лысым, то

заросшим лесом, пока не дошли до вершины, вознесшейся над долинами. Теперь, когда я это

вспоминаю, мне кажется, что мы не ушли особенно далеко, Волкарь заставил меня кружить на

месте, чтобы, подобно зверям, запутать свой след. Впрочем, кто его знает... Во всяком случае,

там, где мы остановились, господствовали тишина, уединение и мороз, как на вымершей

планете. Неверный свет луны, от которого всё выглядело ещё более фантастично, обливал нас,

отъединяя ещё больше от мира.

   Волкарь помог мне взобраться на раскидистый падуб, где между двумя толстыми сучьями

сделал из стеблей кукурузы настил; сам же он влез потом ещё выше.

   Ничто не шелохнулось в лунной гололедице, она отлакировала всё пространство. Но сердце

моё тревожно билось...

   И вдруг где-то надо мной раздался горький плач, какой-то жалобный вой, перешедший тут же в

грозное рычание, продолжительное, с переливами и бульканьем... Если бы я быстро не

схватился за сук и не застыл, то непременно упал бы. Я поднял глаза. Человек, обняв обеими

руками ветку, высунул лицо из листвы и наклонил его над чем-то, что держал в руках и из чего

извлекал эти страшные стоны. Несколько минут он молчал, и в это время тишина словно

пронзила мои уши. Потом снова началось это странное улюлюканье, точно зов беды, точно

крик пустоты, точно вопрос... Затем трагический речитатив прекратился, будто чего-то ожидая.

   Стонущий рог, который ответил ему издалека, заставлял содрогнуться.

   Человек протрубил снова, и с другого конца света донесся другой, ещё более устрашающий

вопль. Он быстро разрастался, этот, я бы сказал, не диалог, а полилог, это дикое бормотание

Волкаря и тех невидимых, чьи горестные голоса неслышно приближались, повинуясь зову

колдуна.

   И вдруг всеми своими раскованными инстинктами я ощутил чьё-то присутствие. Я поглядел

вниз: какой-то зверь у ствола падуба, подняв голову, смотрел на нас... И тут же другой — волк!

— тихо прокрался и стал рядом. Человек продолжал долгим ноющим звуком призывать зарю; в

ответ неслось нечто ещё более заунывное, какие-то жалобы, точно стоны вьюги, хриплые

речитативы, крики, застревающие в голодном горле, подобные воплям разлитого по всему

свету отчаяния.

   Вскоре падуб был осажден целой стаей — пять волков лежали и сидели вокруг него, точно

собрались на совет. Вытянув шеи, они, сверкая глазами, слегка повизгивали сквозь зубы на

разные голоса и в разных тонах, перемежая бемоли и диезы и таким образом поддерживая

разговор с человеком, который теперь модулировал свой речитатив в коротких синкопических

ритмах, словно подавая сигналы бедствия — от глубин низкого тона до бархатистости флейты

и бросающей в дрожь пронзительности, предупреждавшей о преступлении; на земле дикие