оставляли впечатление архаизма и волнующей первобытности. Нигде более не видел я неба,

разорванного столь глубокими и таинственными закатами, по которому над застывшими

искони берегами стекала жёлтая меланхолическая кровь веков, давно уже позабытых во всем

остальном мире. Я бы ничуть не удивился, если б чёрные дыры, открывавшиеся на крутых

берегах реки, были входами в пещеры, где сохранились следы прошлого, вроде тех, что мы

видели только что в альбомах, которые перелистывали. Край был всё ещё богат дичиной, в

особенности волками и лисами, даже куницами и рысями, но охота меня не интересовала. В те

времена я думал только о своей карьере — как выдвинуться да побыстрее унести оттуда ноги.

   И всё же я вознамерился собрать сведения о следах народного права и остатках обычаев этой

земли — для исследования, которое начал со скуки.

   Я был удивлен не глубокими поклонами и страхом, с которыми встречали меня люди. С такого

рода вещами сталкивались все служившие там чиновники, и это было понятно. Меня поражало

другое: нечто вроде благоговения, какого-то особого почтения, с которым ко мне относились и

которым мои коллеги — врач этих мест и субпрефект — не пользовались. Однако вскоре мне

всё стало ясно. Я был чародеем. Судью ставили выше других, наделяя его сверхъестественной

силой. Я не бил, как жандарм или волостной староста. И не вырывал больных детей из рук

матери, как врач, чтобы отправить их в больницу. У меня как у судьи была такая сила, что

одной строкою букв я мог заколдовывать или расколдовывать всё, что подготавливали другие:

штрафы, нарушения, процессы. И своею подписью я мог обелить виноватого, отмести все

грехи, за которые его привели ко мне. Чего не мог сделать поп, с которым, впрочем, у села

были распри и тяжбы.

   Однажды я оправдал крестьянина, обвинённого в том, будто он занимался охотой без

разрешения в запрещённый сезон и к тому же недозволенной охотой на козочек. Жандарм

изловил его как раз в тот момент, когда он сдирал с козы шкуру.

   Человек говорил, будто он не убивал её и не поймал в ловушку, но отнял козочку у терзавших

её волков. И в самом деле: отверстия от пули на шкуре не нашли, только следы когтей, глубоко

вонзившихся в глотку жертвы, а также зубов зверя.

   Но село, казалось, было очень недовольно моим судом. Некоторые даже рискнули мне это

выразить. Человек обманул меня. Он охотился и должен быть наказан. Отсутствие пулевых

ранений не было доказательством.

— Как так? — спросил я.— Вы ведь видели, что вся шея козы разодрана волчьими когтями.

— Да, но волки работали по его наущению. Он их натравил.

— Как натравил? — удивился я.— Что, у вас волки стали охотничьими собаками?

— Так оно и есть, как вы говорите,— подтвердили они.— Дикие звери у него на службе, нанятые,

рыщут и по его приказу убивают дичь. Да ещё к ногам принесут. Иначе как мог он отнять у

своры добычу, если не добром? Ведь они б и его могли разорвать в клочья.

   И правда, я на процессе не подумал спросить обвиняемого, каким образом заставил он волков

отдать ему добычу.

   По этому поводу я узнал, что мой обвиняемый был великим заклинателем волков, при помощи

своих чар и магии он управлял ими, как хозяин.

   Звали его Волкарь и почитали за изверга рода человеческого. Это возбудило моё любопытство

и заставило заняться расследованием. Он мог быть мне очень полезен для обогащения моей

коллекции народных поверий и как совершенно необычный человеческий тип.

   Он жил, как пария, за селом в овраге, и домом ему служила наполовину хижина, наполовину

пещера, вырытая в глинистом бесплодном склоне. Не было у него ни жены, ни детей... Никого.

Он жил один, как отшельник. Люди говорили, что рядом с ним не может существовать никакая

живность, никакое домашнее животное из тех, что бывают в хозяйстве у людей. Животные

убежали бы со всех ног от одного его вида, а собаки — так те и с воем.

   И в самом деле, я не заметил на его дворе никакой живности. «Бедность,— сказал я себе,— не

что иное, как бедность». Только несколько кур копошилось в песке. Я покликал его. Он вышел

неохотно, но, узнав меня, обрадовался. Это был крепкий старик, сухопарый, высокий и

костлявый, мрачный, с горящим взглядом, густыми, падающими на лоб волосами, широкими,

похожими на лапы, руками с растопыренными пальцами. Лицо оливковое и продолговатое,

почти без растительности, едва очерченное ошейником редкой колючей бороды; было в нём

что-то таинственное, печальное и вместе с тем неистовое.

   И я понял, почему он был грозой для всех и изгоем в селе, где его ненавидели и свистели ему

вслед. Судя по лицу, он казался человеком ненормальным, сошедшим со страниц Ломброзо[7].

Говорили, будто от его тела исходил дух дикого зверя и будто никто не может вынести ни

этого запаха, ни взгляда Волкаря. Я пытался понять, что правда из той хулы, которую возводят

на него люди, обвинявшие его во многих грехах и преступлениях, но особенно в том, что он

нарочно насылал волков, наводил порчу на домашний скот. А другой раз и сам превращался в

волка и выходил на людей, чтобы растерзать их.

   Волкарь принял меня неумело, но почтительно, без низких поклонов, с достоинством и

самообладанием, которые произвели на меня впечатление. Я подошёл к нему близко.

Действительно, сильный запах. Не знаю, приходилось ли вам сдирать кожу со змеи? Так вот, у

неё запах мышьяка, пронзительный запах. Но, думаю, у Волкаря запах исходил от меховой

безрукавки, в которую он был одет, и от пояса, тоже мехового, стягивавшего его тонкую, как у

юноши, талию.

   Он пригласил меня в своё логово. В очаге горел огонь, и в котле варились какие-то травы. Лавка

была покрыта шкурами диких зверей. Везде мех: медвежий, волчий, козий.

   Я спросил его, чем он охотился. Он сказал, что все шкуры старые. Большая часть от отца и от

деда, другие — с незапамятных времен, когда и он ещё, как все охотники, ходил с ружьём. Но

теперь он состарился и не может целиться, а потому охоту бросил. Так, иногда поймает силком

или капканом какую-нибудь лису, повадившуюся за домашней птицей, или — и того реже —

отнимет с помощью дубины добычу у волка, как это случилось с козочкой, за которую враги

потащили его на суд. Но чем старше он становится, тем тяжелее живёт. И поскольку делается всё

слабее, то ждёт, что как-нибудь хищники разорвут его самого.

   Я воспользовался его рассказом о хищниках и прямо признался ему, что меня очень

интересуют его связи со зверьём, в особенности с волками. Из-за того я сюда и пришел. Человек

посмотрел на меня не мигая и промолчал. Я сказал ему, что пришёл с дружескими чувствами и

не собираюсь шпионить за ним или его допрашивать. Что я сам занимаюсь чем-то вроде

заклятий, с помощью которых вызываю духов — я и на самом деле занимался спиритизмом,—

и прошу его открыть мне свои знания и умение. Он отнекивался, мол, на него возводят

напраслину, он знает и может не больше, чем другие люди, хотя и разговаривает с волками и

понимает их язык.

— Ты знаешь язык волков? — переспросил я.

— Да, сударь. Я выучил его ещё малым ребёнком.

— Как и от кого?

— Сперва от деда и от отца, они тоже его знали.

— Они тоже знали?

— Да... Мой дед и отец были лесниками. Они жили в лесах, и рядом с ними росли волки — они

забирали их ещё детенышами. Я родился и вырос среди волчат, с ними ел, играл, а то и дрался,

пока поздно ночью не возвращались из чащи мои домашние. Вот посмотрите: и сейчас ещё видны

шрамы от волчьих когтей.

   И он открыл волосатые руки, все изъеденные шрамами,— сплошное сплетение вен, бугров и