мы подали хозяину жалобу.

— Значит, вы собрали их со всего села, где ходили. У собак ли, у скота, у детей.

Они к вам прицепились, потому что у вас сладкое мясо и тонкая кожа. У нас, кто

постарше, у кого кожа дубленая, их уже нету. Ладно, пока не приедет сноха убирать, я

такую вам постелю постель, что ни одна не посмеет подойти. Следующую ночь будете

спать по-королевски.

   Он ушёл и тут же вернулся с охапкой зелёной ароматной полыни. Он соорудил из неё

нечто вроде веника и старательно подмел им комнату, а часть рассыпал по кровати, под

кроватью, под простыни и по простыням, по подушкам и под подушки, засунул в наши

ночные рубашки — везде, куда целыми стеблями, куда измельчённые цветы, и при

этом убеждал нас, что теперь мы будем неуязвимы. Мы поверили и с нетерпением

ожидали ночи, надеясь проспать её без просыпу.

   Всё утро мы провели, разбирая свои вещи и вдыхая аромат полыни. Мне нечего было

вынимать, кроме тетради, на которой я отчетливо вывел: « Ф а у с т , часть 3-я, эпилог

на небе». Друг мой, как обычно, требовал объяснений, но блокнот не вынимал. У меня

был широкий замысел поэмы, и вынашивал я его давно. Я возносил эту пару — Фауста

и Мефистофеля — на небеса и менял их ролями. Теперь Фауст водил за нос дьявола и

искушал его авантюрами высшего порядка, духовным опытом, мыслями, познанием,

как и приличествует свободному духу. Я отвечал Гёте и зло иронизировал над своим

другом, который не понял всей тонкости моей идеи. На тетради, в которую он по

вечерам вносил заметки, крупными буквами было написано: «Изыскания о фольклоре».

Я засмеялся. Почему именно «изыскания»? По этому поводу мы серьёзно повздорили и

пререкались так, что чуть было не рассорились вовсе. Не считая фольклор

мистификацией, я требовал от своего друга недоверия, сомнения, как в любой области,

где индивид, одарённый вдохновением, фантазией, своей злонамеренностью, своей

заинтересованностью в том, чтобы тебя покорить, обманывает, обводит вокруг пальца.

Ты думаешь, что создаешь объективную науку, делаешь выводы, а вместо этого

обобщаешь измышления, причуду какого-то колдуна или мошенника. Одним словом, я

не верил в фольклор как в науку и требовал мер по обеспечению контроля и больших

ограничений. В доказательство я приводил знаменитый случай с Макферсоном и

выдуманным им «Оссианом».

   В полдень мы решили поваляться на боку, отдохнуть. Но тут началась такая

остервенелая атака — на этот раз объединились блохи и муравьи, принесённые с

полынью,— что мы испуганно вскочили и трусливо покинули поле боя.

   И снова мы побежали к хозяину. Я угрожал отъездом, говорил, что высмею село в

газете.

   Человек выслушал нас и не пытался оправдываться.

— Мерзкие твари! — сказал он.— Они хотят уйти только с шумом. Но Алдя найдёт на

них управу! Вот увидите! Уж вы малость потерпите, они уйдут.

   Вскоре он вернулся в сопровождении согбенного старикашки, который достойным

образом поздоровался с нами и сказал:

— Погодите, господа, я их выгоню, не тревожьтесь, и уведу окаянных туда, откуда

они не вернутся.

   Я, всё ещё возбуждённый спором с другом, накинулся на него:

— Вернутся они или не вернутся, я не хочу знать. Главное, чтоб мы спали ночью! —

   И я насмешливо поглядел на друга.

— Ладно, ладно, будете спать без просыпу,— успокаивал меня старик.

— А как ты их выгонишь, дед?

   Приятель задобрил старика сигаретой и тут же вытащил блокнот.

— Э, тут надобна хитрость. Они ведь тоже должны слушаться хозяина.

   И он начал приготовления, впрочем, довольно простые.

   Друг мой очень хотел, чтобы и нам разрешили присутствовать при операции. С очень

большим трудом, после нижайших наших просьб, получив несколько пакетов табаку,

новую трубку и спички, старик разрешил. Он поставил условие, чтобы, пока он будет

работать в доме, кто-нибудь подметал двор, убирал мусор да как следует смочил водой

пыль перед домом и на крыльце. И хозяин кинулся всё это свято выполнять.

   Колдун вошёл в дом — мы за ним следом — и, переходя из комнаты в комнату, начал

ворожить.

   Он вынул из ножен у пояса нож, большой и широкий, как ятаган, и блестящий; нож он

старательно приладил к углу, наискосок от окна. Потом завесил окно чёрной тряпкой,

которую вынул из-за пазухи. Только в одном месте тряпка была отодвинута таким

образом, чтобы луч света падал прямо на лезвие ножа. В темноте, окутавшей комнату,

нож сверкал, будто перед ним зажгли свечу. Потом гибким прутиком он стал ударять

по полу — шаг за шагом, вершок за вершком — начиная с порога и постепенно,

медленно продвигался к блестевшему ножу, пока не приблизился к нему. При этом он

всё время повторял заговор, из которого я различил только слова: «Черняки

проклятые». Нож постепенно померк, потерял свой блеск. Тогда дед быстро взял его и,

спрятав, вышел во двор. Мы — за ним. Насколько нам удалось разглядеть, на лезвии

кишели блохи, они громоздились друг на друге с обеих сторон. Из-за них-то нож и не

блестел и сталь почернела.

   Колдун отошёл подальше, стряхнул блох и вернулся назад. Теперь он приступил к

битве с простыней и подушками, он сбросил их вниз рядом с волшебным ножом, и

снова, когда ритуал был окончен и старик вышел из дому, нож был покрыт блохами.

Потом он перешёл к доскам кровати, и лавкам, и, наконец, ко всему, что стояло в доме

и в сенях. Итак, шаг за шагом, собрал на нож сотни этих насекомых.

   Когда он уходил, мы дали ему несколько денежных купюр. Он их не взял. Нужно

серебро, только тогда ворожба будет иметь силу.

   Чтобы заставить его разговориться, мы шли за ним до самого дома в ущелье. Другу

моему во что бы то ни стало хотелось записать текст заклятия. Но таким образом из

него не удалось извлечь ни слова. Он не поддался ни на одну приманку. Мы лишь

набрали в его лачуге новую порцию блох. Дед посмеялся, но ничуть не встревожился.

— Видите ли, это мои блохи, и мне негоже с ними портить отношения. Скиньте их

где-нибудь подальше, я их оттуда назад домой позову,— шутил он.

   Мы спустились к речушке и сбросили их в воду. Вернувшись домой, мы узнали, что

Онишор ушёл за скотом и снохой в горы.

   Мы поужинали и тут же легли не без некоторого страха. Однако всю ночь мы проспали

и впрямь по-королевски; колдовство не подпустило к нам ни одного чёрта.

V

   Проснулся я поздно и прошёл через сени. Друг мой напряжённо работал. Он исписал

уже четверть тетради, и это как-то меня раздражало... Я не написал ни строчки, а шёл

уж третий день нашего здесь пребывания. Драгоценное время потеряно из-за пустяков.

При моём появлении он остановился. Мы затеяли спор о колдовстве. Я пустился в

атаку без обиняков.

— Я преклонялся бы перед колдуном,— сказал я,— если бы он вышел с волшебной

свирелью из дома, а за ним — целая процессия выстроившихся в ряд блох, и он собрал

бы ещё и тех, что во дворе. Но тут — издали видать — он употребил обычные приёмы.

— Как это обычные? Что ты хочешь сказать?

— Хочу сказать, что так может каждый.

— Интересно было бы посмотреть,— вспылил мой приятель.— Как?

— Очень просто. Лезвие ножа было смазано клеем, к которому приставали блохи.

— Даже если и так, это ничуть не уменьшает его волшебной силы.

— Того, о чем ты думаешь, не было и в помине,— возразил я.— Было лишь

любопытство блох к свету.

— Ах, вот оно что... Любопытные блохи!..

— Да, и даже очень любопытные; как и всех насекомых, их зачаровывает свет. Почему

нужна темнота в комнате и луч солнца, бьющий прямо на сталь лезвия? Почему

ворожба происходит не во дворе?