Ну и подспудно мечталось соблазнить какую-нибудь красотку из застойной эпохи. Ведь каково оно будет, а? Ведь в пуританское-то время они, пожалуй, такие милые и непосредственные, не распущенные и… Знойные, что ли.

Как ни удивился Коля, но девушка ответила с застенчивой улыбкой:

— Буду сидеть дома.

— Тогда разрешите вас пригласить в кино, — сказал Коля, снизив тон, так как к соседнему окошку подошел дед с медалями на пиджаке и веско закряхтел.

— Ну, не знаю, — она опять спрятала глаза. — Через полчаса мы закрываемся, если дождетесь, там посмотрим.

— Обязательно дождусь! — пообещал Коля, сделав на лице свою самую лучшую улыбку.

Но тут какая-то женщина лет сорока пяти подступалась к его плечу и уже недовольно косилась. Коля отошел в сторону.

Через полчаса почтальонша и правду вышла, и они сразу направились в кино. Впрочем, предварительно узнали друг друга по именам, Николай назвался своим. Он не поверил, что все так просто. Ну, не могут советские девушки так легко соглашаться, твердил он про себя, поглядывая на Любу. Однако же согласилась!

Они сходили на «Чучело», перекусив в буфете кинотеатра. После сеанса он проводил ее домой. По дороге Люба рассказала, что днем ходить в кино опасно, потому что устраивают облавы андроповские милиционеры в поисках тунеядцев. Коля удивился, и даже непритворно: он не помнил такого. Затем Люба начала возмущаться по поводу фильма:

— Ну как подобное может быть? Как это пионеры такие подлые и жестокие?

— Может, еще как может, — чуть улыбаясь, говорил Коля и трепетно держал Любу под ручку.

«Эх, неведомо вам, до каких пределов дойдет пошлость! Не видели вы „Дом-2“. Не представляете, что в будущем в школах вообще не будет пионеров, дети начнут курить, пить и колоться, а бойкоты с избиениями и выкладками в ютубе войдут в норму!» — чуть не вымолвил он, но, естественно, не вымолвил.

У Любкиного подъезда в тот вечер они расстались, чай пить к себе не пригласила. Оно и понятно, раскрепощена девушка была до известных пределов. Ночь Коля провел на вокзале, на следующий день занялся добычей долларов, а вечером опять потянуло его к почте.

Только после трех свиданий он остался у Любы встречать утро. И с тех пор всегда ночевал у нее, а надо заметить — каждый визит в СССР затягивался на три-четыре дня. Не в ларек же за пивом ходил, если уж мотнулся в прошлое, обратно спешить не стоит — ежу понятно.

Это уж потом Любка созналась, обнимая его на диване-книжке, что влюбилась с первого взгляда и что вообще всегда верила в такую любовь — сразу и на века.

…— Привет, давно ждешь? — улыбнулась возлюбленная, едва он поднялся с лавочки.

— Минут пять, — Коля поцеловал ее в щечку.

Авоська с молоком, тортом и батоном качнулась и легонько стукнула в бедро. От Любы понесло дешевыми духами.

«Надо бы подарить ей что-нибудь из наших ароматов, — промелькнуло в голове. — Взять на разлив, типа друг из Москвы привез: бросить в чудные глазки золотую пыль».

— Ну пойдем, — играя карими глазами, Люба взяла его под ручку, и они вместе зашли в подъезд.

Девушка из прошлого жила на третьем этаже.

Она казалась ему идеальной. Часто Коля думал, что это просто счастье, что судьба подарила ему возможность попадать сюда и любить Любу. Ведь в своей реальности он никогда бы не нашел такую девушку. В своей реальности он давно уже разочаровался в женщинах — там кругом были одни расчетливые стервы, или нудные серые мышки, или карьеристки, или требующие слишком много внимания.

Люба никогда ничего не требовала. Она была нежной, как наложница султана, понятливой, как читатель википедии, податливой, как разомлевший на солнце пластилин. Она не пыталась залезть ему под кожу, выпытать всю его подноготную. Даже паспорт ни разу не спросила, а ведь у него не было советского паспорта! Ей достаточно было того, что он рассказал в первую ночь.

А легенда сходу получилась банальная: развелся с женой, оставил ей квартиру в Москве, сам приехал сюда, потому что посулили хорошее место с большой зарплатой, живет пока в гостинице. Этот последний момент был подан с хитрецой. Расчет оправдался — Люба каждый вечер сама начинала, мол, ну что тебе там куковать, оставайся у меня.

Квартира ей досталась от матери, переехавшей на Украину. Замуж Люба еще не выходила, «с мужиками не везло, влюбчивая и доверчивая». Однако на ее лице и в ее тайком просмотренном паспорте обозначалось тридцатилетие. В советское время, помнил Коля, на таких начинали коситься. А тут мужик, разведенный, москвич, не грех и перед соседями похвастать, у всех на виду под ручку взять.

Он и квартиру ее любил. Эту чудную хрущевку-однушку в панельной пятиэтажке. Хрущевку с милыми окнами в деревянных рамах, еще не старыми, начисто вымытыми, с простенькой мебелью, со всем тем, что так сильно врезалось в память в детстве, что ассоциировалось со старостью и ветхостью, а здесь вдруг обрело первозданный вид.

В коридоре стоял поразительный трельяж с золотистыми колпачками ручек на дверцах, и на этих колпачках, на цилиндриках, были выемки под пальчики, а над столешницей трельяжа высился триптих зеркал, который складывался, точно открытка, и узкие боковые зеркала прикрывали большое центральное.

В комнате красовалась почти черная стенка-сервант с хрустальной посудой, в углу, на тумбе, у окна — ламповый телевизор «Чайка» черно-белого изображения, который можно было смотреть лежа на пресловутой тахте-книжке шоколадного оттенка.

В этот раз, как и обычно, Люба, едва только скинула обувь, легковесно прошла в комнату и включила телевизор. Наблюдая за ней в такие минуты, Коля думал: время не меняет любовь человека к дому. Будь у тебя ящик с ручной переключалкой или плоская панель с пультом, ты все равно захочешь начать домашний вечер с этого теле-еле фона для уюта.

Прихватив халат, Люба скрылась в ванной для переодевания. Он же сел в маленькое кресло с деревянными подлокотниками, у выхода из комнаты, и уставился в телевизор. Местная новостная программа сообщала об успехах с полей. Ведущая с пышной кудрявой шапкой волос со скромной улыбкой докладывала о лучших комбайнерах района. Коля зевнул. Справа от кресла мостился высокий торшер — чудесная вещь, и Коля принялся его разглядывать.

Когда из ванной появилась хозяйка, такая хрупкая и мягкая в зеленом халатике, он бросил скучное занятие, и они прошли на кухню, и там на пару сготовили легкий ужин. Куски Колиного батона румяно обжарились в пышном омлете на чугунной сковороде с дном, напоминающим вафельную поверхность. Люба старательно нарезала четвертной сектор «Праги» и облизала пальчики. Чай разлила из фарфорового заварника с покачивающейся корзиночкой ситечка. На газовой плите уже почти поспел белый эмалированный чайник.

Говорила она слегка картавя, и эту черту он в ней тоже любил. Иногда ему хотелось передразнивать Любу, но он боялся ее обидеть. Она же без умолку несла всякую чепуху о своих передрягах с почтовыми девицами-коллегами. Коля лишь слушал в пол-уха, словно сидел около журчащего ручейка. А то вдруг она останавливалась, задумчиво косилась в окно, так что Коля замечал в профиль грубоватость ее носа, отчего начинал тихонько улыбаться.

Затем Любка снова поворачивалась к нему и спокойно перескакивала на тему мечтаний о шубе и прочей женской ерунде.

И тут Люба возьми да и скажи:

— Ой, что-то мне не по себе, Колюш, как будто за тебя боюсь, что ли, ровно что случится с тобою!

Прямо как в сериале каком про СССР, Коля даже умилился, но виду не подал.

— С чего это вдруг, Люб? Выкинь из головы всякие глупости!

Сказав это, он проглотил добрую половину куска «Праги». Настоящей советской «Праги», которая так радовала его, и тем больше возмущали всякие подделки из будущего, жалкие суррогаты всяких ИП и ООО.

А потом, когда ложились спать — это был целый ритуал. Коля приподнимал тяжелый диванный механизм, книжка перекачивалась и закреплялась в необычном положении, Люба наклонялась, чтобы достать белье. Затем книжка щелкала и раскладывалась, Коля стоял в сторонке, а Люба стелила белье. И при этом он чувствовал, как Люба испытывает неудобство, как она боится поглядеть искоса на Колю, видел, как она слегка краснеет и как старательно смыкает губки.