Вместо ответа на прямо поставленный вопрос получила телеграмму с дипломатическим умолчанием. Просто: «Спасибо, целую» – и все тут.

Я имею предположение, что ты так запутался с денежными делами, что, несмотря на то, что я тебе за прошлый месяц перевела полторы тысячи, ты все же не имеешь возможности ехать, должен все раздать за долги, сообщи мне, так ли это.

Ничего ты мне не сообщаешь ни о своих академических делах, ни о личных; если б не редкие письма Наташи, то я бы вообще о тебе ничего не знала. Странное складывается положение, моя роль по отношению к тебе все явственней сводится к двукратным в месяц хождениям на почту с переводами.

С горьким чувством подхожу я к концу своей жизни, полное одиночество – вот ее итог, было у меня два сына, один погиб, другой живет в мире каких-то непонятных мне и, с моей точки зрения, пошлых увлечений сверхмодными костюмами и с каждым днем все больше от меня отдаляется, становится даже парадоксальным. Я, человек, владеющий сейчас всеми необходимыми для жизни документами, ловлю себя на том, что я с некоторой грустью вспоминаю о том времени, когда я уезжала в легковой машине[51] в приятном обществе тт. Палея и Ченцова[52] из старого дома. Я вспоминаю, как ты смотрел мне вслед, как разрывалось мое сердце от выражения твоих глаз, но в то же время я вспоминаю, какое у меня тогда было волнующее чувство, что у меня действительно есть сын, что он мой друг и единомышленник, что он серьезный человек, с которым я могу делить и горе и радость. <…>

А сейчас? Гусарские расходы, гусарские секреты… мать вспоминается только в связи с уменьшением доходов с воронежских деревенек. Какая я была страстная мать! Все мои мечты и планы, все сладостные надежды были у меня всегда связаны только с тобой и Алешей <…>

Вообще, как бы хорошо было бы в моем теперешнем возрасте жить уже только жизнью детей. Поехать гостить на полгода бы к Алеше, потом на полгода к Васе, волноваться о внуках, получать письма от ласковых невесток.

Нет. Не ссудила мне этого судьба. <…>

Между прочим, Антон до того худой, нервный, сумасшедший и все больше маниакальный со своей гомеопатией, что все трудней и трудней становится с ним ладить, особенно после его краха, по-видимому, окончательного, который постиг его нынче со всеми его делами. <…>

Конечно, я очень далека от утверждения, что я сама уж очень хороша, а все другие плохи. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что я до предела нервна, обидчива, издергана, особенно сейчас, когда в связи с делами А. Я. мне пришлось опять нагрузиться, как верблюду. Да еще в дневной школе, где работа так изнурительна и бьет по самому моему слабому месту – по нервной системе, предельно изношенной в результате всего пройденного пути. Но в том-то ведь и дело, что нет по-настоящему близких и любящих людей, которые могли и хотели бы считаться со всем этим, прощать лишнее и своей преданностью успокаивать.

Наверно, все это я пишу тебе совершенно напрасно. Возможно, молодые люди мужского пола вообще не могут всего этого понять, особенно те молодые, которые так болезненно интересуются канадским коком.

Какие факты могу тебе сообщить! Работаю с утра до поздней ноченьки. Захлебываюсь тетрадями, планами, всякими инспекторскими проверками и прочими прелестями. Разница между моей теперешней жизнью и той, что была до благодетельных перемен, только в том, что хоть не прислушиваюсь к шагам в коридоре.

Прошу тебя держать меня в курсе хоть внешних событий твоей жизни. Какие перспективы с назначением? М.б., ты сам сможешь, если уж не будет ничего лучшего, попроситься в Магадан. Мне теперь после всех неприятностей А. Я. с Облздравом просто неудобно идти туда.

Как твой роман? Бываешь ли у Наташи? Как у них дела? Приходил ли к тебе марчеканский[53] Астахов (глухой)?

Он поехал в Л-град, я дала ему твой адрес. Скоро едет еще Гертруда Рихтер[54]. Просит адрес Наташи, мне неудобно отказать, но ты Наташу предупреди, чтобы она была с ней любезна, но абсолютно без лишних откровенностей.

Крепко целую и благословляю, жду писем. Твоя мама.

Дорогой Вася!

Получила твое письмо с доказательствами и оправданиями. Ни в чем оно меня не убедило, кроме того, в чем я и так была убеждена, а именно в том, что твоей основной целью жизни на данном этапе является получение возможно большего числа развлечений при возможно меньшей затрате труда[55].

Что касается материала для литературных работ, то они лежат именно в гуще жизни, а не в окне путешественника. Именно на врачебном участке ты мог получить самый ценный материал для романа, повести, рассказа. «Записки русского путешественника» – жанр уже изжитый. «Фрегат „Паллада“» ты вряд ли напишешь.

Конечно, я абсолютно не настаивала, чтобы ты шел работать в МВД, тем более, если там такой характер работы, о котором ты пишешь. Я по твоей телеграмме поняла, что речь идет о какой-то стабильной работе, может быть, даже в поликлинике МВД. Поэтому я и написала, что это лучше плаваний. Но надо было, безусловно, ехать на участок, тем более, что, как пишет Наташа, места были очень приемлемые – в Эстонии и в Ленинградской области. Только там ты мог действительно стать врачом. Здесь же ты растеряешь даже то немногое, что приобрел в институте. Останешься только обладателем бумажки-диплома. Ну что ж! Я сделала все, что могла. Конечно, даже бумажка тебе сильно пригодится в жизни, и не раз ты поблагодаришь меня за нее, когда я буду уже в лучшем мире. Но не об этом я мечтала. Взрослым ты никак не становишься, и серьезной мысли в твоих поступках по-прежнему нет. Сейчас у нас здесь живет один ленинградский парень, твой ровесник. Он приехал с письмом Наташи. Это какой-то родственник ее профессора, окончил Л<енинград>ский ун<иверсите>т и прислан сюда в качестве геоботаника[56]. Скоро поедет в экспедицию в тайгу. Мы много с ним беседовали, и я просто поражаюсь, какая пропасть между ним и тобой. Он вполне сложившийся серьезный человек. Хотя по общекультурным вопросам ты, конечно, более начитан и развит, но по отношению к жизни, по зрелости мысли он кажется старше тебя лет на десять. Конечно, не убедило меня твое письмо и в том, что ты в своих жизненных планах хоть сколько-нибудь берешь в расчет мою скромную персону. Ведь не принимать же всерьез за учет моих интересов твои обещания, что ты мне пришлешь подарок из Венесуэлы!

Я и в молодости-то не гонялась за тряпками, а теперь даже смешно говорить об этом. Неужели какая-нибудь заграничная тряпка компенсирует мне бесконечную тревогу, на которую я теперь всегда буду осуждена, и бесконечное одиночество. Ну, в общем, все это теперь, конечно, пустые речи. Поступил ты, как хотел, и нечего об этом разговаривать. Я уже подготовилась к тому, что я теперь годами ничего не буду знать о тебе; так как если из Л<енингра>да, где тебе ежедневно напоминает обо мне Наташа, ты пишешь мне один раз в два месяца, то надо думать, как часто ты будешь вспоминать о моей скучной персоне в таких увлекательных плаваниях.

Надеюсь, однако, что хоть эти заманчивые перспективы заставят тебя отнестись серьезно к выпускным экзаменам. Гертруда[57] утешает меня тем, что ты решил во время путешествий серьезно заняться изучением английского языка. Она приняла это за чистую монету. Но я-то ведь знаю, что ты имел это же намерение при отъезде в Л<енингра>д, что ты обещал тогда же вступить в какой-нибудь научный кружок и принять участие в работе какой-либо кафедры. Так что цена этих благих намерений мне отлично известна. Вероятно, пару матросских песенок на английском языке, пару шуток и каламбуров ты действительно усвоишь. Но от систематического изучения языка ты, безусловно, останешься так же далек, как и от любого дела, требующего труда.