– Идут, сволочи, – зло сплюнул Дмитрий, ощупывая свою сумку, – как бы бутылку не отняли.

– Да, – согласился Погорелов и после небольшой паузы добавил: – Вам придется спасать наше общее достояние и добежать до гостиницы.

– А как же вы?

– Ну а что я? Пожертвую собой во имя нашего общего дела, тем более это я вас повел в музей в столь неподходящее время…

Они замолчали и невольно замедлили шаг, приближаясь к тоже замолкшим подросткам, из рядов которых выступил белобрысый и невысокий паренек в клетчатой рубашке, с самым нахальным и прокуренным голосом.

– Ну, и где же моя баночка?

– В овраге, – холодно отозвался Дмитрий.

– Ага… А что в сумке?

– Не твое дело.

В это время другие подростки уже начали обходить Дмитрия и Погорелова с двух сторон, явно стремясь напасть со спины.

– Грубишь, дядя, – наставительно заметил белобрысый, – а ну, дай посмотреть.

Дмитрий оттолкнул протянутую руку и тут же получил сильный удар в шею – зашедший сбоку подросток метил в скулу, но не хватило роста. Глядя в горящие злым предвкушением глаза и уже не оборачиваясь на Погорелова, стоявшего немного сзади, Дмитрий прижал сумку к боку, сильно оттолкнул белобрысого, преграждавшего ему путь, и бросился вперед. В какую-то секунду, боковым зрением, он увидел Погорелова, отбивающегося сразу от троих подростков и похожего при этом на старого лося, в которого вцепились молодые волчата.

Это было крайне унизительно – удирать от пятнадцатилетних, слушая их улюлюканье и выкрики «трус!» за спиной, но еще унизительнее, подумалось ему, глотать пыль под их грязными ботинками, если бы им удалось сбить его с ног. Благополучно пробежав двести метров до гостиницы, он взялся за дверную ручку и оглянулся назад – из темноты доносился разухабистый мат и угрозы «еще встретиться». Погорелова не было видно. Первым делом Дмитрий поднялся в свой номер, оставил там сумку и, заперев дверь, вновь спустился на первый этаж, чтобы узнать у дежурной, как вызвать милицию. Однако делать этого не пришлось, почти сразу, прижимая к разбитому носу окровавленный платок, в вестибюле появился Погорелов. Одного его вида Дмитрию хватило для того, чтобы оправдать свое трусливое бегство – рубашка была запачкана и разорвана возле воротника, под глазом расплывался синяк, а на лысоватом лбу вздувалась шишка, кровоточившая свежей царапиной. Тем не менее он был, как всегда, спокоен и заговорил первым, по-прежнему не повышая голоса:

– Ну как, вы ее спасли?

– Да с ней-то все в порядке, – отозвался Дмитрий, – вы-то как?

– А что я? Они меня немножко побили, но, видя, что добыча ускользнула, отправились искать ее в другом месте. Тем более там, по улице, проехала милицейская машина.

– Ну и прекрасно, а я уж хотел было звонить в милицию.

– Нет, зачем же, лучше пойдем отметим наше избавление от тех, чьи предки так яростно и зло сражались с татаро-монголами.

– Н-да, а когда не стало татаро-монголов, принялись так же яростно и зло сражаться между собой.

– Ничего не поделаешь. Такова характерная особенность всей русской истории – или внешние войны, или внутренние смуты.

– Ну а я в этот злой городок приеду в следующий раз только или к любовнице, если мне удается ее здесь завести, или спасаясь от ареста.

На следующий день, после того, как приятели опохмелились остатками водки, Погорелов повел Дмитрия на экскурсию в знаменитую Оптину пустынь, основанную по преданию в XV веке раскаявшимся разбойником по имени Опт. Перейдя через мост на другую сторону реки Жиздра («Она названа так потому, что русские сторожевые отряды, ожидая нашествия татар, перекликались с обоих ее берегов «Жив» – «Здрав», – пояснил Погорелов), они прошли лесом и спустились к лечебному сероводородному источнику – одному из святых мест этой обители. Сам источник был огорожен свежеоструганным деревянным забором и превращен в купальню, где по очереди запирались паломники, чтобы совершить бодрящее омовение. Тут же рядом находилось нечто вроде небольшого бассейна, покрытого редкой металлической решеткой. Вода в нем хотя и была питьевой, о чем извещала соответствующая табличка, начинавшаяся со слов «Возлюбленные братья и сестры…», но издавала характерный для сероводорода запах тухлых яиц. В тени кустов сидели два монаха, старый и молодой, и читали древнего вида книги в темных переплетах, а возле купальни резвилась стая полуголых мальчишек, то и дело скрывавшихся в ней, чтобы бултыхнуться в источник еще раз.

– В этом источнике омывали свои чресла многие знаменитые люди, в том числе Толстой и Достоевский, – заговорил Погорелов, когда они, выгнав мальчишек, тоже заперлись в купальне и стали раздеваться. – Предупреждаю, вода очень холодная, но зато потом вас охватит ощущение невероятной бодрости.

– Такое ощущение охватило бы меня и после пива, – мрачно отозвался Дмитрий, без особой охоты берясь за поручни и спускаясь по ступенькам в воду. Уф! Впечатление было сильным – словно сейчас не жаркий августовский день, а студеный декабрь. Он почувствовал себя так, словно погрузился в жидкий азот, а потому, окунувшись с головой, тут же выскочил на деревянный помост и принялся лихорадочно натягивать джинсы.

– Ну как? – поинтересовался Погорелов, последовав его примеру.

– Да… – только и, смог сказать Дмитрий, ощущая прилив бодрости и тепла, – надеюсь, что это не окажется самым сильным впечатлением от всей святой обители.

– Омыв тело, теперь можем переходить к омовению души, – вновь заговорил Погорелов, когда они стали подниматься лесом к дороге, ведущей в монастырь, – а душевные потрясения от посещения этого места нередко оказывались столь сильны, что переворачивали судьбы людей. Знаете, какой пример приводит Константин Леонтьев в своей статье «Добрые вести»?

– Нет, не знаю. А он тоже здесь бывал?

– Он долгое время жил здесь и даже вступил на путь аскезы, отречения от мира и принятия тайного пострига под именем Климента. Это произошло в год его смерти, хотя умер он в Троице-Сергиевой лавре.

– Надеюсь, что мои впечатления не будут носить столь летального исхода.

– Наверно. Но я вам хотел сказать о другом. Он повествует, как в их скит поступили послушниками двое молодых людей из числа лучших представителей местного дворянства…

– Лучшие – потому что поступили в скит или по каким-то иным критериям?

– Этого он не уточняет. Они были двоюродными братьями и оба женаты на двух красивых молодых женщинах. И вот, представьте себе, преуспевающие, обеспеченные, имеющие любимых– жен молодые люди, примерно вашего возраста, добровольно отказываются от всего этого и поступают послушниками в Оптинский скит.

– Гусары-схимники, – пробормотал Дмитрий, слушая тем не менее очень внимательно.

– Когда мужья, уже одетые в подрясники, пришли в гостиницу, чтобы проститься со своими женами, то прощание это, по воспоминаниям очевидцев, получилось столь трогательным, что заплакали даже старые монахи! И действительно: молодые люди добровольно расстаются с любимыми женщинами, чтобы посвятить себя служению Богу! А знаете, что сказала одна из жен, когда у нее поинтересовались, почему они с мужем решились на такой шаг?

– Детей не было?

– Не в этом дело. Она сказала: «Мы были слишком счастливы»! И Леонтьев по этому поводу замечает, что страх от избытка земного благоденствия – это высшее проявление аскетизма, без которого нет настоящего христианства.

– Подвиг веры?

– Именно, подвиг веры!

– И эту жуткую историю Леонтьев называет добрыми вестями?

– Это на ваш взгляд она жуткая, а на его взгляд – вдохновляющая.

– Ну-ну. А что стало с женами?

– Они устроили в своих имениях женские общины, где сами стали настоятельницами.

– Да, круто… – отозвался Дмитрий, сокрушенно качая головой. – Мы еще даже не пришли, а вы уже вызвали во мне неприязнь к этому месту, где происходят столь дикие вещи.

– Почему же дикие? Истинно христианский поступок…