Время уже не играло никакой роли, он его не чувствовал и только дрожал, стараясь унять собственное возбуждение, лишь бы страстно вздыхала и постанывала она. В какой-то момент, почувствовав, как ее руки с благодарностью коснулись его головы, он встал и уже хотел было войти в нее, но она отстранилась и опустила ноги со стола:

– Пойдем на дуван.

Он послушно лег на диван, а она села на него сверху, смуглая и страстная, как богиня, вздрагивая в темноте разметанными темными волосами, часто двигая бедрами и прижимая к своей горячей груди его руки… Наконец дернулась, замерла и с полустоном-полувздохом жадно поцеловала его в губы.

– Как это было прекрасно, – только и сказал он, когда она прилегла щекой к его груди.

– Мне тоже так показалось.

– Это – диван Достоевского?

– Что? А, нет, это из усадьбы князей Оболенских.

– Какая жалость!

– Почему?

– Потому что с такой изумительной женщиной, как ты, надо заниматься любовью или на постели Людовика XVI, или хотя бы на диване Достоевского.

Она улыбнулась и со вздохом легла рядом с ним, втиснувшись боком между его телом и диванной спинкой, обитой белым шелком с цветочными узорами.

– А еще лучше, – продолжал мечтать он, – оказаться бы нам в Венеции и заниматься любовью в гостинице с видом на «Палаццо Дукале». А потом спуститься вниз, в открытое кафе на берегу канала, и поужинать. Ты бы еще кричала: «Не пей много кьянти, а то итальянский забудешь и не сможешь объясниться с официантом!»

– А ты знаешь итальянский?

– Да, учил немного…

– У тебя богатый опыт, как я успела заметить. Ну-ка, расскажи мне про своих любовниц.

Несмотря на всю свою расслабленность, Дмитрий почувствовал подвох в этом вопросе, понял, что это не просто праздное любопытство, а проверка того, насколько к нему и ко всему произошедшему можно относиться серьезно.

– Не хочу, – сказал он.

– Почему?

– Потому что сейчас они уже не существуют. Ты – единственная. Ты – такое счастье, что мне хочется молиться Богу, хотя я никогда этого не делал. И – подумать только, я мог не прийти в этот скит и не встретить тебя! Кстати, а почему у тебя крест на груди – ты верующая?

– Да, хотя и не настолько, чтобы соблюдать обряды. Моя вера какая-то внутренняя, слишком интимная, чтобы ее можно было выставлять напоказ во время церковных служб и молитв…

– Ты приедешь ко мне в Москву?

– А ты приглашаешь?

– Умоляю.

– Только не сейчас. Позже.

– Почему?

– Мне не с кем оставить Дашу. А через месяц сюда обещала приехать моя мать. Ты живешь один?

– С отцом. Но он очень редко бывает дом» – живет или на даче или у любовницы.

– Сколько же ему лет?

– Пятьдесят шесть.

– И все еще есть любовница? Дмитрий усмехнулся:

– И я подозреваю, что не одна. Но мы не о том говорим.

– ао чем мы должны говорить?

– О тебе. Ты так невыносимо прекрасна, что мне ужасно хочется включить свет и хорошенько тебя рассмотреть.

– Нельзя.

– Знаю. Но ты все равно очень красива. К тебе хочется обращаться на «вы» и называть княгиней.

– Даже сейчас?

– Именно сейчас.

– Спасибо, – и она поцеловала его в ухо, пощекотав шею прядями волос.

– За что?

– За то, что ты такой ласковый и… умелый.

– Я тебя хочу предупредить об одной вещи, – чувствуя новый прилив страсти и поворачиваясь к ней, прошептал Дмитрий. У него все более учащалось дыхание, пока он целовал ее глаза, щеки, нос, волосы…

– О какой?

– Если после этой ночи мы встретимся с тобой еще раз, то я обязательно влюблюсь в тебя до безумия и буду на коленях умолять стать моей женой.

– А ты сомневаешься в том, что мы еще встретимся?

– Только за тебя, не за себя.

– Не сомневайся.

– Спасибо.

– За что?

– За то, что предлагаешь не сомневаться в самом ненадежном…

В конце сентября, спустя месяц после своего возвращения в Москву, одетый в элегантный светлый плащ, белую рубашку и светло-серый галстук, Дмитрий стоял возле метро «Щелковская», на пятой платформе автовокзала, и ждал приезда Светланы. Прямой автобус Козельск – Москва находился в пути около четырех часов и сейчас немного опаздывал.

За то время, что они не виделись, произошло уже немало событий, но сейчас все они ушли в тень, стали неважными и неглавными, тогда как та ночь в музее вновь и вновь всплывала в его памяти со всеми своими незабываемыми подробностями. Она уже казалась и далеким прошлым, и случайным, неповторимым эпизодом, а потому он не знал, что и думать, когда на два своих письма в Оптино получил в ответ только одну короткую, сдержанно-ласковую открытку. Но три дня назад раздался звонок, и она сказала, что берет отпуск и приезжает. Дмитрий никогда не был особенно сентиментален, но весь этот месяц жалел, что у него не было фотографии Светланы – причем фотографии обязательно с тем насмешливым взором, который так смутил его в тот первый раз.

Он не знал, что с ними будет дальше, и на этот счет у него не было никаких предчувствий, ему просто хотелось жить, любить эту красивую женщину и быть ею любимым. Все остальное было вторичным – и угроза увольнения с работы, и указ президента о роспуске Верховного Совета, и несущиеся со всех сторон заклинания об угрозе гражданской войны. Пусть воюют и занимаются политикой те, у которых нет любви, тем более что любящих и красивых женщин все равно на всех не хватит. Но ведь и он пока еще был не слишком уверен в чувствах Светланы, а потому не особенно боялся потерять то, чего еще фактически и не имел. Ему было слишком хорошо известно, что такое минутные женские слабости и как жестоко они потом могут обернуться невозмутимо-наигранным вопросом: «Ну и что?»

Дмитрий поднял воротник плаща, чтобы укрыть шею от холодного осеннего ветра. Он любил осень и радовался, что их роман развернется именно осенью, в тот самый период года, когда он жадно ощупывал раздувающимися ноздрями обнаженную полноту жизни и становился немного похож на шального кота – запах сырых, прелых листьев пробуждал в нем обостренную чувственность. Любая, не слишком холодная осенняя ночь вызывала в нем не меньший эротический трепет, чем самые знойные летние вечера. Ему всегда казалось, точнее, он просто верил в это, как в мечту, что однажды, поздним осенним вечером, он познакомится с одинокой красивой женщиной с пышными длинными волосами, в светлом плаще и изящных сапогах. Дмитрий живо представлял себе эту сцену – он будет слегка пьян, а улица пустынна, но стоит ему заговорить, а ей ответить – и они почувствуют себя знакомыми тысячу лет, и оба обрадуются этому чувству.

И пусть это произошло не осенью, а летом, и не в Москве, а в Козельске, но Светлана так походила на ту одинокую осеннюю красавицу из его мечты, что он ждал ее с удовольствием, повторяя про себя придуманный им самим афоризм: «лучшие часы жизни мы проводим в ожидании любимых женщин, худшие – в ожидании самого ожидания».

– Внимание, автобус Козельск – Москва прибывает на пятую платформу.

Дмитрий вздрогнул и, переложив букет алых роз из одной руки в другую, поспешно закурил, потому что опять – и в который раз – ужасно разволновался. Светлану он увидел сразу, как только она вышла из автобуса, поставила на землю большую зеленую сумку и огляделась по сторонам. Вслед за ней из того же автобуса вышел высокий, спортивного вида парень, который принялся ей что-то говорить, указывая то на сумку, то в сторону метро, но она рассеянно улыбалась, отрицательно качала головой и всматривалась в снующую толпу людей.

Скрытый уличным фонарем, увешанным рекламными щитами, он почти минуту жадно изучал ее, чувствуя, как волнение переходит в восторг. Все еще загорелая, с распущенными волосами, умело и эффектно накрашенная, в элегантном белом плаще и изящных полусапожках она производила более сильное впечатление, чем тогда в Козельске. Пытавшийся ее уговорить парень с явной досадой отвернулся и пошел прочь; Дмитрий выждал минутную паузу и вышел из-за своего столба.