словом - блюли профессиональный секрет: поп крестит дитя, но не гарантирует

ему долгой жизни. Скажут мне одно, а начальство решит по-другому. Ведь за

какой-нибудь час все может измениться, пока не сказал своего последнего

слова человек, который держит в руках и хлеб, и нож, и время, когда можно

этот хлеб разрезать и положить на стол.

- Мы, в общем-то, знаем, какой район будет для тебя подходящим. -

Егоров стряхнул усталость со своего лица и улыбнулся уже естественной

раскованной улыбкой. - Мы говорили тут с Шереметом.

- С Алексеем Иосифовичем я готов пойти работать куда угодно! - выпалил

я.

- А без Алексея Иосифовича?

- Тогда мне нужно подумать.

- Подумай. Однако как ни крути, ни верти, а придется тебе взяться за

воскрешение твоего родного района. Дальше Теленешт мы тебя, очевидно, не

пошлем. Так считает и Шеремет.

Чувствую, что лицо мое расплылось в широченной улыбке.

- Алексей Иосифович прав! - выдохнул я.

- Ну и отлично. А пока что возьми вот эту папку и погляди на досуге,

какую судьбу она тебе готовила. Ты, наверное, и сам не знаешь, какую

романтическую жизнь тебе приписали и какую роль тебе готовили в совсем не

веселом спектакле. Полистай, пожалуйста, этот "сценарий". - Сказав это,

Егоров положил передо мной толстенную папку и ушел с грудой других

скоросшивателей на второй этаж. Я же углубился в исследование оказавшихся

передо мною бумаг.

Задним числом я уже испугался того, что чуть было не уехал на поиски

своей доли опять в Москву. В таком случае я лишил бы себя возможности

держать документ, который читается как детективный роман, как произведение

самой изощренной человеческой фантазии. О, чего только не сделает ненависть

и зависть людская! На некоторых листках я читал резолюции, выведенные рукой

Шеремета и выражавшиеся одним коротким словом: "чепуха" или "бред" с тремя

восклицательными знаками. Но не везде Шеремет ограничивался столь коротким

заключением. Были там и более пространные, выраженные в еще более ехидных

тонах, замечания. Зарегистрированный, проштемпелеванный и пронумерованный

бумажный хлам, в котором пришлось разбираться не одному Шеремету, замешивал

в своей зловонной грязи и меня, и моего отца, и нашего дедушку. Судя по

разным пометкам, удивительное это сочинение успело побывать в высших

инстанциях Кишинева и Москвы. Сам черт не поймет, чем, какими соображениями

руководствовался его автор.

Но передо мной лежали бумаги, в которых с усердием волостного писаря

зафиксированы все "речи" моего дедушки. Затем доносчик перешел к анализу

классовой борьбы - как она отразилась в истории нашей семьи. Написал, что

мош Петраке, дедушкин брат, всю жизнь батрачил в хозяйстве моего отца. Для

пущей убедительности просил проверить и этот факт. Затем шли листочки, в

которых повествовалось о коллективизации в нашем селе, о высылке кулаков. В

них, этих поганых бумаженциях, утверждалось, что в списки раскулачиваемых

отец заносил невинных людей, бедняков и маломощных середняков, а зажиточных

укрывал. Так он спас, мол, Георгэ Негарэ, самого богатого в Кукоаре мужика.

Вместо него мой отец "упек" в Сибирь своего бывшего батрака мош Петраке,

который ходил в рубище. Но и на этом, утверждал "летописец", отец мой не

остановился. Вскоре он стал хлопотать, чтобы возвратить в село жену Георгэ

Негарэ Ирину вместе с ее дочкой и этим несчастным Петраке. Ему, то есть

отцу, это удалось. Правда, были возвращены и другие кулаки, но им не

разрешили жить в родном селе. И это в то время, когда Ирине с ее дочкой

такое право дали, а самому Георгэ Негарэ была возвращена даже конфискованная

изба. И какие же меры "взыскания" были приняты в отношении этого Костаке

Фрунзэ? - гневно вопрошал "хроникер". - Да почти никаких! Правда, он был

освобожден от должности председателя сельсовета. Но вскоре его сделали

секретарем того же сельского Совета, Его сняли и с секретарей, но только

затем, чтобы сделать председателем колхоза. И что бы вы думали? - бушевал

"летописец". Через какое-то время он, то есть Костаке Фрунзэ, становится

директором совхоза. По причине малограмотности его все-таки освободили от

этой должности, но тут же сделали бригадиром виноградарей в совхозе-заводе.

А тесть этого, с позволения сказать, бригадира поносит Советскую власть,

костерит ее почем зря, даже пенсию, которую ему назначило государство, не

хочет получать. Верно сказано, напоминал доносчик, что в селах, в которых

нет собак, воры ходят без палок. Так и в Кукоаре. никто не хочет призвать к

порядку зловредного старика! А его зять и внук рвутся к власти. Один уже

бригадирствует, а другой учится в Москве, чтобы потом заполучить высокий

пост, стать министром. Яблоко падает недалеко от яблони. Весь род Фрунзэ

испокон веку славился заносчивостью и хулиганством. Теперь этого студента

выгнали из Москвы за то, что бегал по улицам столицы нагишом. Об этом

говорит сейчас все село. А местные руководители слышат это и помалкивают, не

принимают никаких мер к неисправимым хулиганам. Костаке Фрунзэ, сообщал

далее "историк", на совхозные деньги отремонтировал свою ветряную мельницу и

устроил в ней ресторан. Теперь принимает там начальников, спаивает их,

заливает им глаза, чтобы не видели его проделок. А своего бывшего батрака,

этого глупого Петраке, поставил часовым у ресторана, чтобы никого из

посторонних не пускал. Свою зарплату "часовой" получает из совхозной кассы.

Для маскировки, уточнял разгневанный доносчик, Костаке Фрунзэ назвал

ресторан "Гайдуцкой мельницей". Ха-ха! Ничего себе мельница! Это самое что

ни на есть питейное заведение, куда сельским учителям вход воспрещен. Ни

один интеллигент не может попасть в это частное предприятие Фрунзэ! Об этом,

как известно, писала центральная газета. Рука руку моет, блеснул еще одной

пословицей "хроникер", Ге-оргэ Негарэ не остался в долгу у Костаке: подарил

новый дом своего погибшего на войне сына младшему Фрунзэ.

С прилежанием архивариуса клеветник подколол и вырезку из газеты

"Правда" с заметкой, о которой я уже рассказывал раньше. Самым удивительным

для меня, однако, было то, что все "главы" обширного повествования - не плод

отъявленного анонимщика, а подписаны собственным именем Профира Коркодуша,

рабочего кишиневского кирпичного завода. Лишь теперь я узнал, что вернулся

из дальних краев и этот добрый молодец. Для меня это было большой новостью.

Я знал, что другие бывшие кулаки давно возвратились, а этот писал, что ни за

что не вернется, что живет припеваючи и в Сибири, на лесоразработках. "Ради

куска мамалыги с луком я не вернусь! - писал он родственникам. - Я не такой

дурак, чтобы добровольно надеть на себя хомут и ломать кости на колхозной

земле!" В этом клялся Профир и в письме к Василе Суфлецелу. Позже Коркодуш

узнал, что жизнь в родных местах резко Изменилась, и изменилась к лучшему. И

Профир не выдержал - вернулся. И теперь строчил жалобу за жалобой, сетуя на

то, что ему не разрешали жить в Кукоаре. Он был убежден, что этому

препятствует мой отец, а не закон, по которому кулаку не полагалось жить в

родном селе. И вот тогда-то Профир Коркодуш и засел за свое мерзкое

сочинение. Крайне удивляло меня и то, что вся его безграмотная стряпня

аккуратно подшита, пронумерована и над нею часами просиживали многие умные,

занятые важными делами по службе люди.

Лишь на самой последней странице папки, в самом низу, я разглядел, что