же лесник и себя считал здесь за хозяина: лесные угодья доверены ему, а не
кому-нибудь еще, тут он царь и бог.
Наблюдая за хлопотами мош Остапа, генерал кряхтел, бормотал невнятно,
был явно недоволен действиями "лесного разбойника", как мысленно называл
Пинтяка. Лесник либо не замечал этого кряхтения и бормотания, либо не
обращал на них внимания - он продолжал священнодействовать над ухой. В
большом котелке отварил с десяток мелких пескарей, процедил "ижицу", бросил
в нее несколько помидоров, три толстенных перца, три луковицы толщиною
каждая с добрый кулак; только после этого добавил в котел сперва рыбок
среднего размера, а под конец самую крупную. Если уж уха, так пусть она
будет ухой! Не канителиться же с парой ледащих рыбешек, как этот генерал!
Без соли, без перца, без чеснока и помидоров - так это ж злая пародия на
уху! Так она может утратить не то что заслуженную славу, но даже право
называться ухой!
- Бросит в котел пару карасей-дистрофиков, а потом восторгается: "Ах,
какую ушицу сварганил!" Ну что ты с ним будешь делать! Разве такой должна
быть генеральская-то уха?! - возмущался лесник, подмигивая нам. - А еще
казак!
Для мош Остапа Пинтяка все офицеры и генералы, русские, молдаване,
татары, узбеки, даже турки, были либо москалями, либо казаками. Слова эти у
мош Остапа заменяли и национальность, и профессию, и образование человека.
Генерал, поселившийся в его лесных угодьях, был русский. Говорил
по-молдавски плохо, хотя и приезжал сюда каждое лето. И когда у него
прорывалось словечко вроде "сварганил", мош Остап выходил из себя. Он
участвовал в первой мировой войне, во второй хоть и не участвовал, но весть
о падении Берлина и о знамени, водруженном над рейхстагом, первым принес он
в Кукоару, во все подгорянские селения. По всем деревням и селам женщины
обнимали и целовали доброго вестника. То же самое делали старики, старухи и
дети. Последние подбегали к нему со всех дворов и цеплялись за его штаны,
рубаху, подобно репейникам. А он шел улицей и вовсю трубил в свой охотничий
рог. Трубил одержимо, трубил непрерывно, и торжественно-трубный глас
разносился далеко окрест. В короткие перерывы возглашал во всю такую же
трубную свою глотку: "Война кончилась, добрые люди! По-бе-да-а-а!!!" Во
многих церквах в ответ ему начинали звонить колокола, и звон их согласно
сливался с голосом охотничьей трубы мош Остапа.
А вот сейчас тот же Остап пошумливает на генерала, убеждая его, что
слово "сварганил" не русское, так русские не говорят; уж он-то, Пинтяк,
хорошо знает, что таких уродливых словечек в русском языке нету. Не зря же
служил в русской армии в первую мировую, даже речь держал на солдатском
митинге в Екатеринославе, разъясняя политику большевиков. Правда, вскоре
после своей пламенной речи, произнесенной, разумеется, по-русски, Пинтяк
потихоньку подался домой, но так поступали и другие "защитники веры, царя и
отечества": всем им захотелось поскорее повидаться с женой и детьми. Весть о
совершившейся Октябрьской революции настигла Остапа Пинтяка уже у родимого
порога."
Мош Остап был старше Шереметова дружка-генерала. И по годам, и по
виду - старше. И голова побелее генеральской, а вот торчавшие во все стороны
усы оставались почти черными и поскольку топорщились, то и придавали своему
владельцу вид некоторой заносчивости. Но и они вдруг уныло повисли, когда ни
генерал, ни Шеремет не захотели даже попробовать его ухн. Нарочно отошли в
сторонку и похлебывали "пустую" генералову юшку с размоченными в ней
сухарями. Оскорбленный в самых лучших своих побуждениях, мош Остап, кажется,
с большей яростью принялся за свою уху. Окуная рыбину в соус из чеснока,
перца и еще каких-то немыслимых приправ, он брал ее губами и, точно играя на
губной гармошке, проводил от одного угла рта к другому. В результате этой
мгновенной операции мясо поглощалось, а рыбий скелет выбрасывался на землю.
Перед тем как опрокинуть в себя чарочку, лесник тщательно прибирал и
усы, и рот, будто собирался осенить себя крестным знамением.
Священнодействовал не только в приготовлении, ухи, но и в ее поедании и
запивании. Правду сказать, я мало в чем уступал в этом деле мош Остапу, а
потому и оказался для него самым подходящим компаньоном.
Алексей Иосифович видел, как здорово у нас получается, и вздыхал. От
великой досады поворачивался то спиной к нам, то боком к генералу. Наконец
душа не выдержала, и Шеремет протянул руку к здоровенному сазану на тарелке
мош Остапа.
- Чуть присоленная, рыба имеет совершенно иной вкус, - заметил Алексей
Иосифович.
- Нет, товарищ партейный секретарь! Настоящую-то, истинно генеральскую
уху вы еще не едали. Вот если б я, окромя рыбы, положил в котел две-три
курицы вместе с потрошками, тогда получилась бы та самая... Такую я делаю с
инженером из совхоза, когда он собирает все машины на техосмотр. Пока
милиционеры-гаишники колдуют у сорока грузовиков, в больших казанах
отваривается куриный бульон. Потом кидаю в него рыбу всяких пород и
размеров. Рыба варится в курином бульоне, а на углях поджаривается перец, в
маленькой ступке я толку чеснок. В других больших чугунах готовится
мамалыга. И когда у меня все готово, заканчивают свою работу и гаишники. И
техосмотр превращается в юбилей. Он отмечается каждый год. И каждый год я
готовлю чудо-уху; начиняю фаршем из печени, селезенки, из бараньего гуська
то есть, четы-рех-пятикилограммового ягненка. В фарш, понятное дело, всегда
добавляю мелко изрубленные вареные яйца, смешанные с зеленым лучком, ну и,
конечное дело, немножечко перца... Ягнячью тушку, всю, как она есть,
заворачиваю в тесто. Потомится в печке сколько положено - вынимаю. Дух
разносится вокруг такой, что тут самый жадный до работы человек бросил бы
все и побежал сломя голову к моему чудо-барашку!.. Почему-то именно к этой
минуте заканчивался, говорю, и техосмотр. Можете представить, с каким
аппетитом поедали всю мою стряпню работники ГАИ?!
- Перестань, мош Остап!.. С ума можно сойти от твоего рассказа! -
умолял, смеясь, Шеремет. - Не видишь разве, что у генерала слюнки потекли?
Он вон подскочил и побежал в лес - подальше от греха...
Первые минуты повествования мош Остапа генерал еще терпел. Помогал
своему терпению тем, что выходил на берег будто бы проверить удочки,
приносил из лесу несколько подобранных им сухих хворостинок. Но когда
рассказчик дошел до фаршированного барашка, завернутого в лист из теста,
суровое лицо старого воина исказилось до неузнаваемости и генерал подался в
глубь леса. Там собирал хворост и ругался, как настоящий сапожник.
- Вы уж меня извините, Алексей Иосифович, - оправдывался лесник, - мне
хотелось, чтобы и вы знали, как варится настоящая уха!.. Как мы с нашим
инженером проводим техосмотр!..
Сказав это, мош Остап по-гайдуцки свистнул. На этот свист ответило
конское ржание из глубины леса. Через какую-нибудь минуту и сам конь встал
перед хозяином, как "лист перед травой". То был красивый рысак, упитанный, с
лоснящейся шерстью. Он играл раздвоенной, упругой грудью, как юная дева,
ищущая любви. Приблизясь, красавец нетерпеливо бил копытом, вытаптывал под
собой травку.
- Ну, ну, успокойся! - поласкал своего четвероногого друга и голосом и
глазами лесник. Затем надел уздечку, оседлал. Ягдташ и охотничий рог
приторочил к седлу.
- Вы уж не гневайтесь на меня, ежели сказал что-то лишнее! - продолжал
