следовало бы лезть людям на глаза - сидел бы дома, как узник, в гордом

одиночестве, в добровольном заточении...

Однако отец рассуждал по-иному. Такие вопросы он решал просто: если ты

никого не убил, никого не обокрал, никому не причинил зла - тебе нечего

прятаться от людей! Он убежден был в том, что мое уединение вызвало б еще

больше кривотолков, невероятных догадок и диких бабьих сочинений. А так, что

ж, пускай посудачат деревенские сплетницы, надоест языками молоть - займутся

своими делами. Только и всего!

Мама, великий мудрец и хранитель нашего очага, одним разом положила

конец этой семейной дискуссии;

- Мотыгу из рук у него никто не отымет. Никому она теперь не нужна,

потому что сейчас каждый норовит схватить карандаш. Так что перестаньте

переливать из пустого в порожнее!

Мама была довольна, что постоянно видит меня возле себя, в своем доме.

Ведь Никэ ее покинул, а для кого же она старалась? Для кого покрыла избу

новым шифером, прибрала горницу изнутри, помыла окна, понавешала нарядных

занавесок? Для кого?! Не возьмет же все это с собой в могилу! Сколько

молодых парней поубежало в города - пора бы кому-то из них вернуться на

родную землю!

Не могу сказать, чтобы мои частые прогулки избавляли меня от чувства

неприкаянности, отгоняли невеселые мысли о собственной судьбе. Вся совхозная

земля теперь представляла собою сплошные виноградники, шпалерно

раскинувшиеся во все стороны, насколько хватало глаз. Проволочные струны,

натянутые меж белых бетонных столбов, убегали, казалось, в какую-то

бесконечную даль. Кто и когда натянул их на эти несокрушимые колки, понять

трудно, потому что на виноградниках я не видел ни единой живой души. В

прежние времена тут от зари до зари суетился бы сельский люд, всем хватило

бы работы. Сколько я ни ждал, чтобы хоть кого-нибудь увидеть тут, так и не

дождался. Исчез народ. Не мелькают белыми пятнами холстяные штаны и рубахи.

Никто не подвязывает лозу. Не видно было овечки или теленка на приколе на

межах. Не было и телег с лошадьми в конце виноградника. Не слышно было ни

девичьих песен, ни визга, ни хохота, вообще - никаких голосов. Я попытался

чудодейственною силой памяти вызвать из недалекого прошлого живые его

картины, чтобы увидеть, скажем, старика с кувшином воды для сборщиков

винограда, гулкие винные чаны - для меня не было лучшей музыки, чем звон

этих чанов на перекладных повозках!.. Мне хотелось увидеть и то, как

чей-либо отец отчитывает маленького сынишку, чтобы не вертелся около чана с

коркою испеченного мамой хлеба: попади хоть крошка от ржаного хлеба в чан,

вино за одну ночь вспучится так, что вышибет пробку и выскочит на землю все

до единой капли, выплеснется, как молоко из чугуна, забытого хозяйкой на

раскаленной плите. Замешанный на дрожжах, хлеб и сам действует на вино как

дрожжи. Этого-то как раз и боится мужик, отгоняя прочь от кадки мальца с

коркою хлеба... Как сладко сбилось бы мое сердце, если б я увидел хотя бы

одного земляка, склонившегося над суслом, чтобы дуть пену и попробовать,

отведать молодого вина нового урожая!..

Все это теперь видела лишь моя память, но не чаза. Пришедшая в эти края

техника смыла прежнюю картину. Вместо людей нет-нет да и появится трактор,

пробежит по междурядью и исчезнет. И снова рябит в глазах от проволоки и

белых бетонных столбов, аккуратно, по-солдатски выстроившихся в бесконечные

ряды. Промелькнул трактор с культиватором, после него иногда появлялся

другой - с механическим опрыскивателем; этот тянул за собой длинный

сине-зеленый шлейф превращенной в туман ядовитой жидкости. Случалось

все-таки иногда, что я заставал на плантациях и стайку девчонок. Они срезали

с кустов верхние зеленые побеги, а свою работу так и называли: "зеленая

подрезка". Одеты девчата были. по-городскому. Я не знал ни одну из них, так

же как и они не знали меня, не интересовались мною. Мне же хотелось

обратиться к ним пушкинскими словами: "Здравствуй, племя, младое,

незнакомое!.."

Однажды в дальнем конце виноградника я наткнулся и на специалистов. Их

было трое: директор, главный агроном и бригадир, коим оказался мой отец. Они

вальяжно улеглись у стога сена. На земле перед ними на белом полотенце

лежали ломтики свежей овечьей брынзы, несколько здоровенных луковиц,

раздетых донага, краюха домашнего хлеба и, разумеется, две бутыли белого

вина. Увидев меня, страшно обрадовались.

- Ура! Дорогой гость объявился! - возгласил директор, вскакивая. - Не

будем тут валяться. А ну, товарищи, забирай еду и вино, марш к машине!

В несколько минут мы уже перебрались на полянку, в глубинку леса.

Трапезничали в прохладе.

Позже я рассказал про этот случай баде Василе Суфлецелу. Он выслушал

меня, казалось, без всякого интереса. Зато его хозяйка не промолчала. Аника

сейчас же принялась промывать косточки руководителям совхоза:

- Зазнались, пресытились! - бушевала она. - Им уж не сидится под

стогом сена!

У бади Василе была лишь единственная претензия к руководителям: они

соорудили новый колодец посреди виноградника, а это, по понятиям бади

Василе, неправильно. Колодец должен быть у дороги, чтобы любой прохожий мог

напиться.

Видел и я этот колодец. Если бы можно было привезти его в Москву, он

явился бы прекрасным экспонатом на сельскохозяйственной выставке. Длинное

горло колодца забетонировано, а верхняя его часть исполнена каким-то

скульптором-художником в виде большой чаши. Над нею стоял на длиннющих ногах

аист, сваренный из обрезков нержавеющего металла. Издали это изображение

напоминало натурального черногуза, ноги которого упирались в край чаши, а

шея заменяла колодезный журавель, клюв железной птицы - крюк для бадьи.

- Красота тоже должна служить людям, - ворчал Василе. - На кой он, тот

колодец, ежели из него не черпают воду? Задохнется, протухнет - кому нужен

такой?..

Наверное, бадя Василе отыскал бы и другие мотивы, чтобы побранить

руководителей, но во двор пригнали овец, и хозяин пошел доить их.

2

- Я всегда говорил, что пустая башка на торбу только и годится! -

ругался отец, продолжая вести, с кем-то, вероятно, не оконченную еще

полемику.

Признаться, я давно не видел его таким разгневанным. Он выходил из себя

в те времена, когда виноградники зарастали сорняками, а районные власти

заставляли председателей колхозов высаживать в траншеях лимонные черенки и

самые плодородные поля засевать кок-сагызом; односельчане же думали, что эта

несусветная чушь придумана отцом. Люди рассуждали так: лишь круглый дурак

сеет ветер на своем поле. И они были правы, люди. Но что делать

председателю? Он ведь находился как бы между молотом и наковальней: тут, на

селе, тебя проклинает народ, а в районе - сыплют выговор за выговором на

твою несчастную голову за то, что лимонные саженцы повымерзли, а из

хиленького кок-сагыза получался каучук, как из хреновины тяж. Курам на смех

вся эта затея, но смеялись-то над отцом не куры, а люди, и ох как несладок

был этот смех!

Теперь отец вроде бы не находился на "главной линии огня", поскольку на

его попечении была лишь одна бригада. За нее отвечать легче. Однако когда в

совхозе создали профсоюзную организацию, бедного Костаке избрали

председателем месткома. На ,практике это означало, что он должен был вместе

с "директором и секретарем парткома нести ответственность за весь

совхоз-завод, выезжать в район, где со всех троих "снимали стружку" за